Шрифт:
Он указал.
Говорящие крысы, банник, Том-стукач… Кто следующий? Куда она попала?
Ялка сглотнула пересохшим горлом, повертела баночку в руках, с опаской покосилась на дверь. Но всё было тихо. Никакого стука. Вообще ничего.
Тишина.
Только сосны скрипят на ветру.
— Спасибо, — поблагодарила она и сняла башмаки. Обтёрла их рукой, поставила на лавку. — Я никогда не видела таких замечательных башмаков. Ни на одной ярмарке.
Травник поскрёб в бороде, покивал своим каким-то мыслям и пытливо посмотрел на девушку.
— А ни на одной людской ярмарке ты и не смогла бы их увидеть, — медленно проговорил он, особо выделив при этом словечко «людской». — Людям до этих башмаков ещё сто лет расти, а может, и все двести.
Ялка, как ни была ошарашена, всё-таки нашла в себе способность пошутить:
— Что ж они, выходит, сами выросли? На дереве, как пироги в стране Кокань [31] ?
— Нет, не сами, — голос травника внезапно отвердел: ещё не лёд, но вязкая смола. — Не на дереве. Просто их тачал лепрекон.
31
Название мифической страны всеобщего изобилия, любимой грёзы всех и каждого в голодные века средневековья (если не считать, разумеется, рая Небесного)
Что-то ухнуло в груди.
— Ле… лепрекон? — переспросила она и посмотрела на башмаки, как смотрят на лягушку. — Это что же… это… вроде бы как гном такой, что ли?
— Да.
Ялку передёрнуло.
— И мерку тоже он снимал?
Вопрос остался без ответа.
Травник встал, прошёлся до стола и замер у камина, облокотившись там на полку. Что-то взял с неё и повертел в руках. Положил на место: Ялка едва успела углядеть проблеск чего-то железного. Несколько секунд он задумчиво смотрел в огонь. Потом обернулся.
— Слушай меня, Кукушка, — сказал он, глядя ей в глаза, — слушай и запоминай. Мне нужно будет уехать…
— Надолго?
Слово вырвалось само, непроизвольно и так быстро, что Ялка даже слегка устыдилась. Лис, однако, не обратил на это никакого внимания.
— Нет. Дня за два обернусь. Но речь не об этом. Тебе ещё ко многому придётся привыкнуть, если хочешь остаться у меня. Поэтому постарайся не пугаться. Просто помни, что пока ты здесь, тебя никто не обидит. Знаешь, Кукушка…
Раздражение вдруг выплеснулось.
— Я не Кукушка! — выкрикнула она и топнула ногой. — Меня зовут Ялка, слышишь? Ялка, Ялка, и никак иначе!
Ялка говорила зло и слишком быстро, она как будто бы пыталась уцепиться за своё старое имя. Внезапно ей показалось, что из её жизни уходит что-то важное, без чего она не сможет больше быть собою прежней и не сможет больше жить. Она сама себя не узнавала. Ей хотелось сделать ему больно и хоть отчасти возместить ту боль, которая вернулась к ней с другими чувствами.
Спокойствие травника и его молчание лишь усиливали эту жажду. Она почти ненавидела его за то, что он вырвал её из той апатии, из того замкнутого мирка, в котором она пребывала после смерти матери. Пушистый серый кокон, который она сплела вокруг себя, Лис порвал одним своим существованием. Зачем? Ей было холодно и больно, как бабочке, которая по ошибке вылупилась зимой. И обидно. До слез.
Ради чего она всё это претерпела, эти странствия, холод, и даже (о, Боже!) насилие? Ради вот этого утра? Ради пары ботинок в подарок от гномов? Ради пустых отговорок и этих его многозначительных усмешек? «Я же хотела ему сказать… — каруселью вертелось в её голове. — Я хотела сказать… Я хотела сказать…»
Она забыла, что она хотела сказать. В запале Ялка даже не вспомнила, что сама пустилась в странствия — это теперь казалось ей неважным, отошло на задний план. Она была сейчас такой, как тогда в лесу, при первой их встрече.
Уверенность, с которой Лис с ней разговаривал, не допускала возражений, словно травник всё уже решил заранее и за себя, и за неё.
Раздражение росло и ширилось, девушка всё говорила и говорила, а когда умолкла, почувствовала не понятное облегчение и опустошённость. Остатки кокона порвались. Ялке вдруг пришла в голову странная мысль, что если из кокона обычно выходит бабочка, то кем она была до этого?
Кем?
Ей вдруг стало нехорошо; она опустилась на кровать и спрятала лицо в ладонях.
Всё это время травник терпеливо ждал, когда она закончит, без тени усмешки смотрел ей в глаза, а когда она выговорилась, ещё минуту-другую сидел в тишине.
— Хорошо, — наконец сказал он. Хлопнул себя по коленкам, как будто принял какое-то решение, кивнул и встал. — Если ты хочешь, я буду звать тебя так. Хотя не вижу смысла: имя — это совсем не то, что ты о нём думаешь.
— Почему ты думаешь, что я останусь здесь?
— Я не думаю, — мягко, и с оттенком горечи сказал Лис, — я знаю. Тебе придётся остаться.