На улице, перед домом, где живут Петровские, лежит густой слой соломы: y Петровских родился новый член семьи. Рождение детей не было чрезвычайным событием в этом семействе: после Жени y Софьи Павловны было четверо малюток и ни один из них не доживал до трех лет. На этот раз рождение маленького Пети возбудило общую тревогу, потому что оно сопровождалось опасной болезнью Софьи Павловны. Ради этой болезни лежала на улице солома, ради этой болезни все в доме говорили шепотом, ходили на цыпочках. Андрей Андреевич проводил дни и ночи y постели больной жены, детей к ней не пускали, им приказано было не вы ходить из своих комнат. Туда приносили им обед и чай туда доходили до них отрывистые сведения о положении матери, сведения грустные и тревожные.

— Сегодня папенька пригласил еще двух докторов, — сообщила им утром горничная, — наш-то не берется один лечить, говорит — плохо!

— Неужели, в самом деле, плохо? Неужели мама умрет? — перешептывались встревоженные дети. — Нет, не может быть! Новые доктора помогут ей; ведь мама часто бывает больна! — И они старались утешать друг друга, отгонять от себя страшную мысль.

Вечером в комнату их вошел отец; он был страшно бледен.

— Дети, — сказал он каким-то изменившимся, не своим голосом, — идите к матери!

— Что же мама? Лучше ли ей? — спрашивали они.

— Ничего, идите!

Они вошли в спальню и, дрожа от какого-то непонятного страха, подошли к постели. Вид матери несколько успокоил их: она не кричала, не стонала, наружность ее не выражала страдания, она лежала неподвижно; лицо ее, окруженное прядями спутавшихся волос, было бледно, полуоткрытые глаза глядели в пространство, из посинелых запекшихся губ вылетало редкое, прерывистое дыхание.

— Маменька, мы к тебе пришли; видишь ты вас? — прошептала Жени, положив ручку на руку матери.

Больная не пошевелилась.

— Разве мама спит? — спросила Вера y дамы в темном платье, стоявшей подле постели.

— Да, спит, поцелуйте ее осторожно и уйдите, — отвечала дама.

Дети наклонились над больной, они целовали ее в губы, в лоб, в руки — она ни одним движением не показала, что чувствует эти поцелуи. Неподвижность матери, взгляд полуоткрытых глаз испугали детей.

— Мама, мама, проснись, если ты спишь! — со слезами за кричала Вера, забывая всякую осторожность и хватая обеими руками холодеющую руку матери.

По лицу больной пробежала судорога.

— Довольно, довольно, дети, уходите! — торопливо заговорила дама в темном платье и быстро выпроводила их за двери.

На другое утро, проснувшись раньше обыкновенного, дети услышали в доме шум и суматоху. Горничная, пришедшая на зов их, залилась слезами при вопросе их: «что мама?»

— Что это значит? Неужели мама умерла? — взволнованным голосом спросил Митя.

— Скончались, сегодня, в четыре часа, — рыдая, отвечала горничная.

В первые минуты эта страшная весть не столько огорчила, сколько испугала, ошеломила детей. Они несколько раз видали гробы в своей квартире, но то были маленькие гробики крошечных братцев и сестриц, к которым они еще не успели привыкнуть, которых они еще не успели полюбить.

A тут вдруг гроб матери.

Первые дни, когда в дом постоянно приезжали и родственники, и знакомые, то на панихиды, то просто с изъявлением своего сожаления, дети невольно развлекались и не вполне чувствовали свое сиротство. Но вот тело отвезли на кладбище, родственники и знакомые, провожавшие покойницу в ее последнее жилище, разъехались, Андрей Андреевич заперся y себя в кабинете, дети остались одни в опустелых комнатах. Да, исчез только один человек, a между тем, все комнаты кажутся опустелыми, дети чувствуют себя одинокими, покинутыми. Они могут играть, шуметь и шалить, сколько хотят, они не услышат голоса, заботливо предостерегающего их: «Тише, дети, папенька рассердится!» или «Переставьте, приготовьте прежде уроки!» — но ни игры, ни шалости не идут им на ум! О, как дорого дали бы они, чтобы услышать опять этот голос, даже если бы он звучал не лаской, a угрозой, сулил им не радость, a наказание!

Митя взял книгу и попробовал читать, но чтение не за нимало его; он отбросил книгу и медленными шагами ходил взад и вперед но комнате; Боря, сидя в углу, насвистывал какой-то грустный мотив; Жени взяла в руки свою любимую куклу: ясно представилось ей, как всего месяц тому назад мать помогала ей шить наряды и одевать маленькую восковую красавицу, и ее быстро охватило сознание, что никогда, никогда больше заботливая рука матери ничего для нее не сделает, и, прижавшись головкой к мягкой ручке дивана, бедная девочка горько заплакала. Вера стояла y окна прижавшись лбом к холодному стеклу, и машинально глядела на улицу, в сумрак дождливого, осеннего вечера. Страшное «никогда», вызвавшее слезы Жени, сжимало ее сердце грустью и страхом. В первый раз явилось в ней сознание непрочности всего окружающего, ее охватил ужас смерти, этого страшного «чего-то», так неожиданно, так быстро похитившего ее мать, готового, может быть, также неожиданно унести и других, и ее саму. Ей вдруг стало казаться, что это чудовище стоит тут, подле, за ее спиной, и она не смела пошевелиться, не смела повернуть головы.

— Завтра надо идти в гимназию! Там нам будет лучше, — дома невыносимо скучно! — первый прервал тяжелое молчание Митя. — Ты пойдешь, Боря?

— Да, конечно, — отвечал Боря, и в голосе его слышалась радость, как будто слова брата дали ему надежду освободиться от непривычного уныния, угнетавшего его.

Два месяца тому назад, он очень хорошо выдержал экзамен и находил, что учиться в общественном заведении несравненно приятнее, чем y строгого учителя.

— A ты, Женичка? Полно плакать, милая! — обратился Митя к девочке таким ласковым голосом, какой сестры редко слышали от него.