Надо признать, пейзаж вокруг меня поистине грандиозный. Впереди Катманду — именно через эти дивные края я мечтаю пробраться в Тибет. Но, к глубочайшему сожалению, Тибет, такой открытый для любых туристов, остается закрытым для всех остальных: попасть туда можно только в сопровождении проводника. А у меня нет лишних денег, чтобы позволить себе подобное удовольствие. Это открытие оставляет неприятный осадок… Выходит, даже на крыше мира свободы не найти… Где же она, в конце-то концов?

Свой маршрут я теперь прокладываю на восток, но едва достигнув границы, решаю, что дальше двинусь по территории индийского штата Ассам. И неспешно спускаюсь с крыши мира под ясным голубым небосклоном. От пейзажей захватывает дух: террасы рисовых плантаций спускаются по склонам между деревьями и разбросанными по округе домиками, а причудливые крыши пагод тут и там украшены разноцветными гирляндами.

Дела духовные здесь решаются с небывалым рвением: повсеместно развернулось массовое строительство новых буддийских храмов, которые премило соседствуют с индуистскими. Вечером мне встречаются юные будущие монахи, готовые прямо посреди дороги подраться друг с другом за право прокатить мою колясочку. Наконец за поворотом мы видим монастырь в окружении горных вершин. Неподалеку самые младшие ребятишки гоняют по полю футбольный мяч, их монашеские облачения то и дело задираются на бегу…

Отец-настоятель приглашает меня присоединиться к вечерней молитве в храме. Мальчишки в возрасте от десяти до шестнадцати лет чинно рассаживаются на полу и вслух произносят слова молитв. На мой взгляд, они совсем еще дети и не готовы осознанно предаваться духовным практикам. Настоятель поясняет, что мальчики могут покинуть монастырь в любой момент, как только пожелают, и насильно их здесь никто не держит. Но в этих стенах, по крайней мере, монахи всегда накормят их, дадут образование и защитят. Будда заботится о чадах своих…

Я решаю не заходить ни в штат Сикким, ни в Бутан, а сразу направляюсь по долине роскошной Брахмапутры прямиком в провинцию Ассам. Чарующая красота чайных плантаций не дает мне покоя: глядя на них, я размышляю, каким образом в душах индийцев утонченность и нежность уживаются с жестокостью. С их стороны я вижу искреннее желание подружиться со мной, такое стремительное и сильное, что с некоторых пор мне приходится отключать телефон: бесконечный поток звонков от новых друзей не позволяет продолжать путешествие в заданном темпе. А тем временем в Ассаме я допускаю непростительную ошибку, за которую поплачусь добрым отношением этих милых людей.

В этом неспокойном регионе, где много десятилетий подряд постоянно происходят вооруженные столкновения между силами правительства и сепаратистскими группировками, моя случайная встреча с матерью преступника, террориста, за которым охотятся местные спецслужбы, сбила с толку всех моих новых друзей. Мне известно, что один из лидеров ULFA, Объединенного фронта освобождения Ассама [102] , вот уже лет двадцать находится в бегах, но партизанская война тем временем не сбавляет оборотов — и в борьбе за независимость штата с конца 70-х полегло более восемнадцати тысяч человек. Я считаю, что все это меня мало касается, в особенности когда случайный встречный, учтивый молодой человек, предлагает мне повидаться с матерью Пареша Баруаха, одного из двух признанных руководителей ULFA. Я охотно принимаю это приглашение, ведь любые народные движения за сохранение собственной независимости — от далекого мексиканского Чьяпаса и берберских перевалов до зоны вооруженных конфликтов в Индии — всегда находили отклик в свободолюбивом сердце уроженца Квебека. В назначенный день вместе со мной на эту встречу отправляется несколько журналистов, и вскоре фотографиями нашей встречи уже пестрят все без исключения местные газеты. «Канадский путешественник поддерживает борцов за независимость Ассама!» Вернувшись в деревню, где еще вчера меня радушно принимали, я упираюсь в закрытые двери. Никто мне больше не улыбается; окна плотно занавешены. В те семьи, где я останавливался, уже нанесли визиты бравые ребята из внутренней разведки, а вскоре и меня самого ненавязчиво приглашают в участок, интересуясь моими путевыми фотографиями. Я взбешен этим посягательством на свободу перемещений и контактов. В то же время я глубоко подавлен, понимая, как чудовищно меня использовали… Что я думаю об этом конфликте? Ровным счетом ничего. Мы должны оградиться от насилия, а не от людей. А я всего лишь хотел увидеть все своими глазами, пытался сам разобраться… И встретиться с той, от которой, как я узнал, отвернулись все вокруг. Эта пожилая согбенная женщина, всегда облаченная в скромное сари, перебирает длинными сморщенными пальцами пожелтевшие от времени фотографии…

— Мы не виделись с ним больше двадцати лет, — говорит она, не скрывая навернувшихся на глаза слез. — Я всего лишь хочу увидеть своего сына.

Это произошло, пока я был в Катманду, на Тибетском плато. Находящаяся к востоку от моего маршрута равнина, на которой разместился индийский субконтинент, вдруг покачнулась метров на пять, подвинувшись в сторону евразийской части континента. В результате в районе Сычуаньской котловины произошел мощнейший толчок, отголоски которого разнеслись на сотни километров.

12 мая 2008 года в 14:28 стихийное бедствие небывалой мощности потрясло провинцию Сычуань: в огромном радиусе от эпицентра были стерты с лица земли дома, школы, деревни, города, унесены человеческие жизни, погребены под обломками живые и мертвые. И пока я в Непале ждал рейса до Чэнду, что в семидесяти километрах от эпицентра землетрясения, сто тысяч китайских солдат разбирали обломки зданий в поисках выживших и старались предотвратить новые трагедии после полутора сотен толчков.

Пять дней спустя, приземлившись в Китае, я увидел убитых горем людей, жадно вслушивающихся в ужасающие сводки по радио: восемнадцать тысяч пропавших без вести, свыше трехсот семидесяти тысяч раненых, не менее семидесяти тысяч погибших. Мой самолет совершил посадку в аэропорту Чэнду через пять дней после трагедии, и за это время город превратился в военно-полевой лагерь. Медики, военные, спасатели, представители ООН сновали по нему, периодически скрываясь в глубине палаточного городка, возведенного в центре города. А кругом высились коробки с продовольствием и теплыми вещами для нуждающихся. Я рассчитывал добраться до Пекина через Сиань, но полицейские отговорили меня: все дороги в этих краях разрушены, у местного населения заканчиваются запасы питьевой воды и пищи. Мое появление станет для этих людей лишней головной болью. Так что в конце концов я принял решение отправиться на восток и по прямой преодолеть те две с половиной тысячи километров, что отделяют меня от Шанхая. К городу подхожу, любуясь невероятными видами ультрасовременных гигантских зданий и сооружений. Возле этих зданий стоят группы волонтеров, над их головами развеваются флаги и транспаранты. Эти люди собирают средства для пострадавших. Всего через три месяца здесь должны начаться Олимпийские игры… Но сейчас повсюду царит траур — будто в семью пришла беда в самый разгар подготовки к свадьбе… Сияющие олимпийские кольца отбрасывают свет на приспущенные государственные флаги… Тем не менее я поражен удивительным спокойствием, с которым здесь возвращаются к повседневной жизни. В парки, усеянные палатками и тентами всех видов и мастей, стекаются пострадавшие от новых подземных толчков, а рядом за маленькими столиками какие-то мужчины преспокойно играют в маджонг [104] , отточенными жестами сгребая выигрыш. С наступлением темноты приходит неожиданное указание властей эвакуироваться из гостиницы, в которой я остановился. Выхожу на улицу и в гнетущей тишине присоединяюсь к тысячам китайцев. Мы засыпаем прямо на тротуарах, плотно прижавшись друг к другу, и ни одна неприятность не в силах нарушить этот идеальный порядок, воцарившийся посреди окружающего нас апокалипсиса. Эти люди умеют соблюдать железную дисциплину. Наутро, когда я уже готов стартовать, вдруг раздается чудовищный шум: все автомобили Чэнду, тысячи и тысячи машин, начинают одновременно сигналить, а прохожие замирают и снимают головные уборы в память о тех, кого уже не вернешь.

Эхо трагедии постепенно смолкает, а я тем временем углубляюсь в Сычуаньские горы. И снова меня ошеломляет невиданный контраст. Не верится, что и жители огромного мегаполиса, где я прожил несколько дней, и крестьяне с рисовых полей, окруженные буйволами, лениво тянущими за собой повозки, — все это люди одной страны, одной нации… Чуть поодаль, вдоль разбитого шоссе, сидят местные жители и палками обмолачивают горох. Жестом я приветствую свинопасов, которые тащат корм своим питомцам. На полях крестьянки сажают рис. Из больших кип они вытаскивают один за другим тоненькие желтовато-зеленые росточки и втыкают их в землю. Все кругом залито водой, штаны закатаны до самых колен [105] . Все кругом так чистенько, так опрятненько… По их одобрительным взглядам я понимаю, что внешний вид и красота этих полей тоже доставляют им радость. Они гордятся своей работой. «Нихао [106] !» — кричу я, приободренный их ответными улыбками. Но вот с общением у меня в этих краях большие проблемы. Ни одно слово из моего разговорника не помогает наладить контакт, и даже общепринятые жесты здесь, судя по всему, имеют какое-то свое, неведомое мне значение. В деревнях посреди площадей, заполненных народом — здесь кругом играют в карты, домино и что-нибудь еще, — мне просто указывают на местечко, где я могу расположиться на ночлег с палаткой, и более не беспокоят. Это почтительное дистанцирование только обостряет мое чувство одиночества. Я пытаюсь сойтись с людьми поближе и завожу игры с детишками. Какие же тут дети! Живые, счастливые, в хорошем смысле слова избалованные! Здесь по лицам людей можно прочесть всю многовековую историю Китая: лица стариков отмечены печатью бедности и страданий, их сыновья куда более бодрые, полные жизни, сытые, а малыши цветущие, пышущие здоровьем! Демографическая политика Китая — «одна семья — один ребенок» — создает странную атмосферу, когда у людей нет ни братьев, ни сестер, ни теть, ни дядь… Здесь даже появилась присказка, что каждый человек выбирает себе друга, которого полюбит как брата до конца дней своих. Молодежь, к слову сказать, эту идею разделяет всецело! Я слушаю, как они разговаривают между собой, и замечаю, что они пользуются вторыми — звучащими на западный манер! — именами, по моде нового поколения. Не знаю, огорчаться этому или радоваться, но четко понимаю, что дети, которых я здесь встретил, вырастут в гораздо более совершенных условиях, нежели их отцы и деды. Они в большей степени будут потребителями. В недалеком будущем китайцев на земле станет полтора миллиарда — двадцать процентов населения планеты. А что если все они в один прекрасный день обложатся разными модными штучками и усядутся перед своими домашними кинотеатрами?.. На что станут похожи провинции, к примеру эта сельская местность, которую я сейчас меряю шагами? По живописным долинам Сычуаня я иду так, будто путешествую во времени. Кажется, что между террасами рисовых полей испокон веков стояли эти глиняные кадки и виднелись черепичные крыши. На рынках, существующих здесь с незапамятных времен, я учусь правильно выбирать живых уток, которых разделывают и чистят прямо у покупателей на глазах. В дорогу я беру вкуснейшие солоноватые утиные яйца и смакую их по пути. Кругом прямо на солнце сушится длинная лапша, разложенная на циновках. Мне довелось познакомиться с кухнями многих стран мира, но китайская кухня — одна из самых разнообразных, самая богатая тонкими ароматами и изысканными вкусами. Она одновременно и удовольствие, и лекарство, и философия. Гармония этой кухни заключается в балансе между обжигающе горячим и ледяным, соленым и сладким, острым и кислым, твердым и мягким. При этом каждое блюдо радует не только обоняние и вкус, но и зрение своими цветами и формами. Здесь я научился в жару есть горячий суп и пить горячий чай, накрываться одеялом и принимать теплые ванны: «Тепло очень полезно, — повторяют китайцы, подкладывая мне еще одну перинку, — и для желудка очень важно». А традицию вкушать пищу при помощи одних только палочек я нахожу особенно утонченной — еще бы, ведь европейцу в такой ситуации понадобился бы целый арсенал столовых приборов!