В провинции Хубэй по дороге в город Личуань я встречаю семейство, возвращающееся с прогулки верхом. Джефф и Шарлин, отлично владеющие английским, приглашают меня провести несколько дней в гостинице их приятеля. С радостью соглашаюсь, приободренный возможностью наконец-то преодолеть языковой барьер в общении с местным населением! И вот за столом во время неспешной беседы Шарлин вдруг наклоняется ко мне и с гордостью говорит, что сейчас мы будем пробовать охотничий трофей ее брата: он только что поймал змею! Действительно, я видел, как молодой человек фотографировался, держа в руках двухметровую змеюку. Так мы что — ее сейчас съедим?! На вид она сочная, мясистая. Но когда хозяин опускает половник в огромную супницу, наполненную зеленью, корешками и клубнями, и наливает мне щедрой рукой полную тарелку ароматной склизкой жидкости — очень целебной и придающей сил, как он уверяет! — я не могу решиться это отведать. Мне кажется, что мертвая змея сожрет мои кишки, и я вежливо отказываюсь… Шарлин с хохотом объясняет, что многие голодающие народы переняли традиции китайской кухни, согласно которым можно приготовить абсолютно все: головы и потроха птиц, собак, мышей, крыс, черепах, обезьян… Кстати, на своем пути я встречал мотоциклы с повозками, в которых бок о бок стояли клетки и с курами, и с собачками…

Все последующие дни обо мне много заботится Джефф. Я не устаю удивляться тому, как «по-товарищески» они общаются с женой, и подозреваю, что это влияние коммунистических идеалов. А еще я поражен полным отсутствием каких-либо сексуальных и религиозных проявлений в этих людях, которые куда больше заботятся о своей чести и репутации. В прощальный вечер мы, поужинав вкуснейшим павлиньим мясом, скрепляем нашу дружбу, чокаясь глиняными плошками с возгласом «Ганбэй!» — «За здоровье!». После этого мы разбиваем их об пол, чтобы они разлетелись вдребезги с той же силой, какой мы желаем нашей дружбе.

На следующее утро перед отъездом Джефф протягивает мне бумагу — на ней текст «рекомендательного письма», написанного по-китайски. Это поможет мне наладить общение с местными жителями, из которых мало кто видел хотя бы одного европейца. На горной дороге, все более обрывистой, я то и дело пересекаю масштабную стройку автомагистрали, которая в скором времени свяжет Шанхай и Чэнду Я всякий раз испытываю шок, когда вижу, как в этих величественных пейзажах вдруг вырастают из-под земли гигантские пилоны — опоры мостов, которые несут через долины дорожное полотно и пронзают горы насквозь. В деревни я вхожу страшно усталым, пот жжет глаза, но ароматы жаренной со специями утки мгновенно возвращают меня к жизни. Время от времени откуда-нибудь доносится грохот фейерверков — люди отмечают день рождения, свадьбу, открытие нового торгового центра… Я устраиваюсь поудобнее на тростниковой кровати — кстати, вы заметили, сколько всего можно произвести из этого растения? Одежда, бумага, посуда, мебель, еда, напитки… Просто невероятно! И снова размышляю о судьбе этой нации. В юности в колледже мы часто принимали участие в сборе средств для китайских детей. Однажды нужно было купить дурацкие открытки по двадцать пять центов за штуку: нам сказали, что каждая купленная открытка поможет выжить какому-то ребенку… Еще лет через десять я покупал своим детям карандаши и игрушки с надписью Made in China, затем стал покупать обувь, одежду и мебель с такой пометкой уже для себя… И вот я уже полностью завишу от продукции, сделанной в Китае. Любознательность, неутомимость и продуктивность этой нации, кажется, не имеют границ. Каждый болтик в моей коляске они дотошно разглядывают, ощупывают и запоминают, а руки тянутся внутрь, чтобы исследовать, изучить и разобраться, как она устроена. Меня поневоле увлекают их энергичность и жажда новых знаний. Я понимаю: да, когда-нибудь эти люди смогут поработить весь мир. А пока что я иду по горам, где глубокие ущелья пугают меня до тошноты, зато по вечерам снова возвращаюсь в долины, где слышу искренний заливистый смех. Смех этих хороших людей. На протяжении нескольких месяцев я уже научился распознавать нотки их смеха: есть смех радости, есть гостеприимный смех, который говорит «Добро пожаловать!», есть грустный смех и даже смех горечи поражения… Однажды я услышал, как владелица интернет-кафе — работа у нее, кстати, непростая, учитывая, какая цензура в стране! — начинает неудержимо хохотать в тот самый момент, когда у меня внезапно обрывается связь с интернетом. Я психую, думая, что она потешается именно надо мной, но вдруг понимаю, что смеется-то она от горя. В китайской культуре, как ни в какой другой, принято сохранять лицо на людях, как бы тяжело ни было. Такая традиция часто приводит в замешательство европейцев, не умеющих читать этот смех.

Все вечера мы с местными жителями проводим в беседах без слов и в бесконечном процессе культурного обмена. Стоит мне закатать рукава рубашки, как их брови изумленно ползут вверх! Здесь растительность на теле не встречается, и мои волосатые руки всерьез заводят барышень. Кое-кто, густо краснея, даже интересуется, а есть ли у меня такая же «повышенная лохматость» на груди — и как только я расстегиваю несколько пуговиц, дамочки пищат от восторга, смеются и игриво машут на меня руками! Мой друг Джефф уже объяснял мне, что волосяным покровам на теле здесь придают скрытое сексуальное значение, но я притворяюсь, что не понимаю и даже не замечаю, с каким умыслом меня наглаживают хорошенькие ручки… Кстати, даже одна пожилая бабуся как-то раз терлась о меня, будто кошка!

После ужина мы обычно выбираемся на улицу, пообщаться и поиграть. На игровых столах всегда деньги, ставки, ставки, ставки! Неподалеку от взрослых детишки увлеченно, с серьезными лицами сидят над «Монополией». И глядя на это, думаю: нет на земле лучшего капиталиста, чем китаец-коммунист!

Но подобные мыслишки все же стараюсь хранить при себе. В стране, развивающейся сумасшедшими темпами, все диссиденты сидят за решеткой, недовольные молчат в тряпочку и критика режима остается скрытой от глаз приезжих. Я, в свою очередь, отчетливо ощущаю, какое давление испытывают эти люди со стороны мощной авторитарной партийной системы, которая лишает их свободы слова и вероисповедания, не допуская инакомыслия и при необходимости «подрезая языки» всем борцам за права человека. Так что очень сложно разобраться в истинной гражданской позиции китайцев, которые на первый взгляд кажутся мне законопослушными сторонниками существующего режима. И поскольку в преддверии Олимпиады взгляды всей планеты прикованы к Китаю, именно сейчас здесь повсюду возносятся исключительно хвалебные оды в адрес правительства за его усилия и труды. «Мы одна большая семья, — кричат китайцы, — мы гордимся нашей армией, нашей страной…» Конечно же, они правы. Мне тоже передается их восхищение собственной силой, мощью, организованностью и уровнем самореализации — эти люди искренне верят в настоящие вечные ценности. Но в то же время мне, как никому другому, известно, что однопартийность — это «опиум для народа», и те же слова я могу отнести к религии. Кумиры, которых мы сами себе творим, уничтожают в нас все личностное так же, как делают это проповедники, диктаторы и наркотики. Для того чтобы быть по-настоящему свободным, нужна смелость, а здесь ею не всякий может похвастаться…

Мне тоже нужно собраться с духом, чтобы пройти оставшиеся семьсот километров до Шанхая. В горах, в который раз изнемогая от жары, я переживаю один из самых трудных моментов за все путешествие. Двигаться вперед приходится, заставляя себя, через «не могу» и «не хочу». Я слышу, как глухо стучит мое сердце, и каждый раз опасаюсь, что оно не переживет очередного восхождения. Прохожие советуют мне поберечь себя — много ходить по такой жаре им кажется опасным. Но моя виза истекает через несколько дней, так что выбора нет. Я даже прикручиваю к коляске зонтик, чтобы укрыться от солнечных лучей, но то и дело падаю в обморок прямо на дороге… Приходя в чувство, даю себе команду подняться и продолжать движение — так и иду, с абсолютно пустой головой, от одного тенька к другому… На ступнях образовались жуткие волдыри — в особенности на левой. Проблемы с ногами начались еще в Иране, но здесь они усугубились неимоверно! Мозоли появились не только на пятках, но и под подушечками пальцев, и между двумя пальцами образовалась глубокая трещина. Я все время об этом думаю — больно очень! — и боюсь остаться без ног, но все-таки иду, и иду, и иду… Каждый шаг сопровождается ощущением, будто в тебя вонзается тысяча иголок. Я поменял обувь, надев новые сандалии, но они доставили мне новые проблемы, так что теперь я хромаю, как калека, и расставляю ноги пошире, чтобы поскорее затянулись болячки, которые я натер между ног, в районе паха… Последние две недели у меня не марш мира, а пытка! Надо будет сходить к хирургу в Корее!

Наконец я пересекаю мощный поток реки Янцзы — в пятый и теперь уже в последний раз! — и вечером 8 августа попадаю в Шанхай, в скромный маленький отель на окраине города. Усевшись в удобных креслах в лобби, мы вместе со служащими отеля и несколькими постояльцами смотрим трансляцию церемонии открытия Олимпийских игр в Пекине. Это колоссально, это умопомрачительно… Хозяева смеются и поют, их переполняет национальная гордость. И я вновь проникаюсь к ним неподдельным уважением.

А завтра утром я отправлюсь в Корею.

«Охай-ёо! Коничива!» — «Доброе утро! Добрый день!..»

В сердце рабочих кварталов Токио, самой густонаселенной столицы мира, я чувствую себя будто в пустыне. Никто не замечает моих приветствий, точнее сказать, на тридцать прохожих найдется с натяжкой один, который вяло помашет рукой в ответ. Такова моя личная статистика, которой я занимаюсь, чтобы отвлечься от ощущения собственной ненужности. В кипучем хаосе этого большого города, пронзенного многочисленными небоскребами, переполненного тысячами пешеходов, я испытываю одиночество еще более острое, чем в нубийской Сахаре [107] , — кругом сплошные роботы, а меня никто не видит и не слышит. Кажется, что у окружающих напрочь отсутствует периферическое зрение: они фиксируют взгляд строго перед собой, прикованные к одной, только им известной цели. Они захлопываются сами в себе, будто в одиночных камерах. Я иду через толпу, которая смотрится строго и смотрит тоже строго. Взгляды у людей непроницаемые. Уши большинства заткнуты наушниками, которые стали жизненно важной частью их организмов. Интересно, если выдернуть из них наушники, они умрут или выживут? Даже не знаю. МР3-плеер, напичканный музыкой и подкастами, стал неотъемлемым атрибутом для жизнеобеспечения этих человеко-машин, точно по графику выходящих на улицы города, отлаженных как часы, высокоорганизованных и эффективных… Если что-то ломается, это сейчас же чинят. Если починить нельзя — отправляют на утилизацию. Япония несется. Япония трудится. Япония живет в завтрашнем дне. А я один здесь живу в настоящем. Видимо, нас друг от друга отделяет такой временной портал, что эти люди не видят меня, даже глядя в упор. Кстати, может, я и не существую? Я начинаю задыхаться. На сей раз культурные различия настолько велики, что с ними я не справлюсь. Несколько недель тому назад я шел по Корее, и атмосфера непрекращающегося праздника сопровождала меня повсюду. Люди, которыми много лет интересуются только банкиры да инвесторы, принимали меня как героя. Над плантациями женьшеня постоянно был слышен их дружелюбный смех: