Это был ОКВ, и Брессендорф тут же узнал сухой, властный голос генерал-оберста Альфреда Йодля. Слышимость была такой, как будто он говорил из Лувра. Брессендорф переключил линию на аппарат генерала фон Хольтица. Затем, вставив в гнездо коммутатора еще один штырь, с риском пойти под трибунал подслушал разговор.

От первых же слов Йодля Брессендорф вздрогнул. Тот спрашивал фон Хольтица, на какой стадии находилось выполнение приказа об уничтожении Парижа. По словам Йодля, фюрер распорядился, чтобы соответствующий доклад был подготовлен и представлен ему на полуденном стратегическом совещании, которое должно было начаться менее чем через час. Наступило молчание. Наконец Хольтиц ответил.

Он сказал, что, «к сожалению», не в состоянии начать операцию. Он пояснил, что подготовка еще продолжается; взрывники прибыли лишь 24 часа назад. Йодль был чрезвычайно расстроен. Фюрер, сообщил он Хольтицу, «проявляет большое нетерпение».

Затем Хольтиц высказал Йодлю те же аргументы, которые днем ранее приводил в штабе Западного фронта. Если действительно приступить к взрывным работам, убеждал он Йодля, то «это заставит жителей города взяться за оружие». Его предложение заключалось в том, чтобы продолжить приготовления, но задержать взрывные работы на несколько дней. Йодль ответил, что сообщит об этих предложениях фюреру и перезвонит фон Хольтицу. Но он предупредил, что рассчитывать на изменение планов не стоит. Фон Хольтиц должен закончить подготовительные работы как можно быстрее.

В завершение беседы фон Хольтиц заверил начальника штаба ОКВ, что в городе все спокойно и что «парижане не осмеливаются действовать».

В Алжире стояла изнурительная жара. Исходя отчасти из информации, привезенной Шабаном из Парижа, Шарль де Голль принял решение: он отправляется во Францию. Сидя под медленно вращающимися лопастями вентилятора, де Голль занимался тем, что составляло наиболее отвратительную часть этой поездки. Он испрашивал разрешение на нее у сэра Генри Мейтленда Уилсона — генерала, командовавшего войсками союзников в Алжире. Обязанностью Уилсона было направить просьбу де Голля на согласование в штаб Верховного командования союзников. Даже сейчас де Голль был вынужден получать согласие союзников на поездку во Францию.

Союзникам де Голль сообщал, что просто совершит обычную инспекционную поездку по той части Франции, которая уже была освобождена союзническими армиями. На самом деле он рассчитывал предпринять более серьезный шаг: перебраться вначале самому и затем перевести все свое правительство во Францию, а если еще более конкретно — в Париж. Понравится ли это союзникам, признает ли его Рузвельт или нет, но де Голль был полон решимости обосноваться вместе со своим правительством в столице Франции. Он умышленно скрыл свои намерения от Верховного командования союзников по двум причинам. Во-первых, он считал, что это не его — Верховного командования — дело. Во-вторых, он делал это, исходя из практических соображений, поскольку был убежден, что если его американские союзники догадаются о его замыслах, то постараются подольше продержать в Алжире. А именно этого он и хотел избежать. Так или иначе, но гордый полководец Свободной Франции был полон решимости добраться до родной земли и войти в Париж. Он доберется туда с помощью союзников или без нее, своими силами, и даже, если потребуется, рискуя собственной жизнью.

Как всегда в этот ранний час, небольшого роста мужчина в черной фетровой шляпе вошел, минуя двух немецких часовых, под арочные своды, над которыми возвышался восьмигранный купол Люксембургского дворца. Марсель Макари, смотритель дворца, был единственным французом, которому разрешалось свободно входить в это многоэтажное здание, служившее с 25 августа 1940 года штабом для генерал-фельдмаршала Хуго Шперрле и офицеров Третьего флота люфтваффе из его окружения. В то утро Макари шел быстрее обычного; он знал, что накануне, 16 августа, Шперрле и его штаб переехали в Реймс, оставив дворец прибывшим для его обороны эсэсовцам.

Для Макари их отъезд означал лишь конец короткой и требующей скорейшего забвения главы в четырехвековой истории этого здания, которое он так любил. Но этот же факт предвещал и другое событие — оно должно было вот-вот наступить — освобождение Парижа. Вскоре Макари предстояло возвратить в целости своей столице это здание, которое он охранял на протяжении последних четырех лет, как будто оно было его собственным.

Этот массивный, серого цвета дворец превратился для него почти в живое существо. Каждый раз, когда немецкий сапог вдавливал в паркет окурок, Макари почти физически ощущал ожог на собственной бледной коже.

В то утро, как это было каждое утро в течение последних четырех лет, его рабочий день начался с осмотра сокровищ дворца. Вначале библиотека, насчитывавшая 300 тысяч томов, затем над главным входом картина Делакруа «Александр после битвы при Арбеллах помещает поэмы Гомера в золотую шкатулку Дария». Каждый раз Макари смотрел на эту картину с особым чувством облегчения. Только благодаря его настойчивым уговорам ее удалось уберечь от почетного места среди сокровищ известного коллекционера — Германа Геринга.

Наконец, он проходил через Золотую комнату, откуда когда-то правила Мария Медичи, в большой салон мимо огромного полотна, с которого величественный Наполеон взирал на пирующих узурпаторов этого дворца, где он когда-то жил с Жозефиной. Затем Макари решил пройти через Двор славы. Немцы заканчивали там работы по строительству нового подземного убежища.

К своему изумлению, он, всегда имевший свободный доступ в любой уголок Люксембургского дворца, обнаружил, что путь ему преграждает автомат молодого эсэсовца. Мгновенно Макари все понял. Там были выстроены около дюжины грузовиков вермахта, с которых рабочие из ТОДТ разгружали тяжелые деревянные ящики. На каждом была надпись: «Achtung Ecrasit» и нарисован большой череп с костями. Рядом с грузовиками Макари увидел кучу пневматических дрелей и шланг для подачи воздуха. Он все понял.