Письмо было напечатано на машинке на листе плотной белой канцелярской бумаги. На листе не было каких-либо печатных оттисков, имеющихся иногда на почтовой бумаге, но бумага имела явно различимые немецкие водяные знаки. Письмо было подписано «Э. Абель» и содержало следующий обратный адрес: «Фрау Е. Форстер, для Э. Абель» («она — мой близкий друг», — писала Э. Абель), Лейпциг, 22, Эйзенахер-штрассе, 24, Германия.

Г-жа Абель писала, что она благодарна за мои усилия «облегчить участь нашего дорогого мужа и отца». Она писала, что прошло уже четыре недели с того дня, как она получила письмо от мужа, и я единственный человек, который может сообщить ей о «здоровье Рудольфа, а также о том, нуждается ли он в помощи и получил ли он наши письма».

Я воспользовался ее словами «нуждается ли он в помощи» в качестве предлога для того, чтобы позвонить в министерство юстиции и сообщить, что получил письмо от некой г-жи Абель из Лейпцига. Ранее я запрашивал министерство юстиции о том, есть ли возражения против того, чтобы Абель получил деньги или переслал свое имущество семье. Ответа я не получил, однако это новое письмо, по-видимому, требовало принятия каких-то мер и быстрого ответа.

Через несколько часов мне позвонили, и правительственный чиновник заявил, что против того, чтобы полковник получил деньги от семьи, возражений нет, а также против того, чтобы он переслал свои вещи жене.

Получив эти заверения, я написал г-же Абель, что ее муж чувствует себя достаточно хорошо, работает в тюремной художественной мастерской и что «он изготовил очень красивые рождественские открытки для заключенных». «В тюрьме, — добавил я, — установлен весьма гуманный порядок, и вы не должны беспокоиться о здоровье мужа. Мы в нашей стране придерживаемся только самых гуманных методов содержания заключенных в тюрьме».

Я писал «г-же Абель» (я сомневался в том, что моя корреспондентка была настоящей женой Абеля), что в данный момент ей следует позаботиться лишь об одном, а именно о гонораре для адвоката ее мужа. Чтобы она не поняла меня неправильно, я пояснил: «Когда суд назначил меня защитником, я заявил, что гонорар, который получу, передам на благотворительные цели. Затем мы с вашим мужем договорились о гонораре в десять тысяч долларов за мои услуги в течение всего процесса, включая апелляцию в Верховный суд. Я лично не получу никакого вознаграждения за защиту вашего мужа».

(Тому Дебевойсу оплачивались карманные расходы; Фреймену, пока он был занят по делу, заработную плату выплачивала его юридическая фирма.)

Я настаивал на уплате десяти тысяч долларов, поскольку полагал, что, если деньги мне пришлет его семья или они будут переданы на благотворительные цели, это неизбежно произведет хорошее впечатление на общественность и положительно скажется на престиже адвокатуры. В том случае, если Верховный суд отменил бы приговор, защита сумела бы парировать нападки и критику, как, например, «эти юристы всегда найдут какую-нибудь лазейку», и так далее.

Нельзя сказать, чтобы в своем ответном письме г-жа Абель выражала большую готовность к сотрудничеству. «Я попытаюсь сделать все возможное, чтобы погасить финансовые обязательства моего мужа, — писала она, — хотя предвижу значительные трудности».

Это второе письмо было таким же вежливым, как и первое, однако переписка принимала все более сентиментальный характер. Она писала: «Я очень рада узнать, что по крайней мере физически Рудольф находится в хорошем состоянии, и хотела бы надеяться, что он сможет вернуться к своим близким и к своей семье. Мне трудно судить о преступлении, якобы им совершенном, но я могу сказать вам как его жена, что Рудольф — честный и чистый человек с добрым сердцем и что он не заслуживает наказания. Вы знаете, что ему идет уже шестой десяток и поэтому он нуждается в мирной и спокойной жизни в семейном кругу».

После того как дело Абеля было закончено, один сотрудник ФБР, просматривавший все письма из Лейпцига, а также те, которые ранее зачитывались на суде, в разговоре со мной отмечал явное различие языка и стиля в письмах, полученных мною от «г-жи Абель», и в тех, которые Рудольф получил от своей жены до ареста.

Среда, 25 февраля

«Сегодня Верховный суд будет разбирать одно из самых трудных дел в своей практике — дело об осуждении Рудольфа Ивановича Абеля по обвинению в том, что он является советским шпионом».

Мы были в Вашингтоне, и Том Дебевойс читал вслух утреннюю газету.

Мы прибыли поездом из Нью-Йорка накануне вечером и теперь, сидя за кофе, по очереди читали друг другу нью-йоркские и вашингтонские газеты. Мы этим занимались, чтобы убить время и подбодрить себя в последние оставшиеся часы перед нашим выступлением в суде. В течение последнего месяца мы уже второй раз посещали Вашингтон. 22 января мы прибыли в суд, уже готовые вступить в полемику, но неожиданно дело было отложено. Это отнюдь не способствовало моему спокойствию.

Выступать перед Верховным судом США — это всегда волнующее событие для любого юриста. Здание суда великолепно. Зал суда поражает своим величием. Судьи необыкновенно проницательны, и состязаться с ними — трудная задача. Естественно, здесь атмосфера более напряженная, чем в окружном суде в Бруклине.

Внутри здания люди стояли в коридорах у стен, ожидая, когда откроют двери для публики. В соответствии с правилом, установленным судом, каждый желавший присутствовать на заседании должен был заранее зарезервировать себе место. Вашингтонские друзья рассказали мне, что дело Абеля вызвало некоторое возбуждение в так называемом посольском ряду. К началу слушания дела в суд должны были прибыть супруга Джона Фостера Даллеса и сотрудники английского посольства.