Анна берет себя в руки и переходит на свой обычный тон. Он у нее какой-то ласковый, почти материнский. Я чувствую к ней такую тягу, что в какой-то момент перестаю понимать, зачем она мне все это говорит. Однако, собравшись, я думаю о том, а что же дальше. Мужчина должен быть твердым, а это требование самих же женщин чревато определенными обязательствами. Наверно, решаю я, с женщинами нужно поступать методом от обратного.

— Я вот тебе фотографию принес, Анюта, — кладу я на стол ее фото, которое мне дал Валтурин в свое время.

— Или грудь в крестах, или голова в кустах, — грустно улыбается она. — За что же ты меня так, Сереженька?

Я подхожу и сажусь рядом с ней. В душе у меня как-то уютно, тепло и грустно. Мой официально-серьезный тон куда-то улетучился. Напряжение спало, ко мне медленно подкрадывается усталость сегодняшнего дня.

— Ты прости, что не так, — говорю я уже спокойно. — Переполнила ты меня, вот через край и полилось, — добавляю я. Я понимаю, что сказал в духе Слободскова. Глубоко же сидят во мне мои друзья. — Ну, что ты молчишь?

— Видишь, Сереженька, наконец-то ты и обо мне вспомнил…

— Ты несправедлива, — говорю я, понимая ее правоту. — Все эти крупные словеса у меня из-за того, что я чувствую себя с тобой счастливым мальчишкой. Надо же мне как-то с этим бороться.

— Как-то все… Да нет, Сереженька, ты славный, хотя толком себя и не знаешь. Но вот ты решил и баста. А я ведь уже была раз замужем… Правда, недолго, — наконец говорит она.

— Я тебя, Анюта, об этом не спрашивал.

— Ты еще спросишь… Не прямо, конечно. Откуда все берется, почему все так складывается… И это, наверно, правильно.

Мы молчим, и я жду, когда она выскажется.

— Жили мы с ним, можно сказать, по соседству, — продолжает Анна. — С детства нас привыкли видеть вместе, ну и как-то так сложилось общественное мнение, что мы всю жизнь должны быть вместе. Он был не против, а я привыкла. Наша свадьба ни для кого не была неожиданностью, а самое плохое, что и для нас тоже. Ну, а дальше… мы просто потеряли друг к другу интерес, которого по-настоящему никогда и не было. Вот и все.

— А что он был за человек?

— Человек он неплохой, а вернее… никакой. Что мне нужно, я и сама не знаю.

— Все. Будем считать, что один вопрос мы уже решили.

Второй вопрос не заставил себя долго ждать. После стука в дверь в комнату входит Валера Слободсков и дарит Анне цветы.

— Я не вовремя? — спрашивает он непринужденно. Анна смотрит на меня.

— Вовремя, раздевайся, — говорю я. Валера снимает пальто, и я вижу, что он в белой сорочке. Не зря я, выходит, сегодня землю шагами измерял.

— У тебя что, сегодня праздник какой? — спрашиваю его, кивая на цветы.

— Не поверишь: чистая случайность…

Анна вдруг закрывает лицо руками, плечи ее дрожат, и нам с Валеркой непонятно: плачет она, или смеется. Судя по всему, и то, и другое. Слободсков смотрит на меня и пожимает плечами. Что нужно делать — мы не знаем. Она сидит перед нами в простом халатике, волосы нехитро прихвачены заколками, на ногах теплые домашние тапочки. Кажется она нам беспомощной, трогательной, и мне становится больно.

Наконец все проходит.

— Да, кстати, — спохватывается Слободсков, — ты откуда взялся? Ты ведь в степи остался. Пешком, что ли, пришел? — он просто так задал последний вопрос, но я вижу, что эта мысль ему все больше начинает нравиться. Тяжелый случай.

— Да ну, что ты, — отвожу я нелепый вопрос. — Только вышел на дорогу, сразу попутная машина подобрала. Повезло.

— Какие сегодня, в воскресенье, попутные машины? — думает вслух Слободсков. — Сорок с лишним километров…

Анна внимательно смотрит на меня:

— Сереженька, — говорит она, — тебе должно было повезти. Ведь правда, тебе повезло?

Я удивленно смотрю на Анну и давлю в себе неожиданно возникшее раздражение.

— Я же сказал уже. Гончаров на «Жигулях» довез. Он тоже только сегодня выбрался домой. Да и вообще… Кому в наше время нужны подвиги?

— Да подвиги-то, они, Сереженька, нужны, — озабоченно говорит Анна и вздыхает.

Мы сидим и смотрим друг на друга.