— А где Роза? — спрашивает на всякий случай Слободсков. — Я люблю с ней ругаться по различным жизненным вопросам.

— Ты уж, Валера, Розу не обижай, — защищает Анна подругу. — Она хорошая женщина, не везет ей только.

— Я ее обижаю?! — возмущается Слободсков. — Это она меня третирует, как собственного мужика.

— И правильно, если ты так бестактно задеваешь ее больные места. Она ведь старше тебя.

— Ну и что же? — отбивается Валера. — Если она старше, так значит, ей все можно говорить, а мне нельзя? Когда она не права, я хочу, чтобы она это прочувствовала. Вовремя ее не одернули, поэтому ей сейчас и не везет.

— Ишь ты, какой! — встает Анна со стула и начинает в волнении прохаживаться взад и вперед. Она так увлеклась, что то, с чем пришел я, мне уже кажется пресным и малозанимательным. Они весело переругиваются, доставляя удовольствие друг другу. Валерка всегда умеет найти безошибочный тон и выяснить все, что ему нужно, обходясь без затрагивания высоких материй, так как любая, даже шуточная перебранка — это срез, который показывает куда больше, чем обмен любезностями. Я так не умею.

Беру сигарету и встаю. Они разом смолкают.

— Ты куда, Сережа? — спрашивает Анна.

— Я выйду в коридор, перекурю, — от моей наигранной бодрости меня самого передергивает.

— Кури здесь, — машет рукой хозяйка.

— Я сам не люблю сидеть в накуренной комнате.

В коридоре тихо. В воскресенье вечером везде тихо. Для нас это самое тяжелое время недели. Утро понедельника, когда приезжаешь на работу, по сравнению с этим вечером — праздник. Все встает на свои места, работа — она всегда упорядочивает жизнь.

Я только сейчас понял, насколько огрубел. Тяжеловесность ощущается физически, как камень за пазухой. Я огрубел не только внешне, но и в чем-то еще более существенном. Что-то уходит от меня гибкое, живое, трепетное, а я… радуюсь. Я ведь считаю, что становлюсь все сильнее. Я и сейчас почти уверен в этом… Как же так?

Я взрастил в себе большой потенциал сопротивляемости, вряд ли кто меня сможет столкнуть с пути, который я считаю правильным, и уж сломать меня будет сложно. Все это дала мне степь, и мне нужно быть таким, этого требует жизнь.

Но мы научились и другому. Мы привыкли выходить к цели кратчайшими путями, не считаясь ни с чем. Проблемы, встающие перед нами, бывают таковы, что, порой, не до тонкостей. Мы научились обходиться весьма бесцеремонно с людьми. Иногда всего этого требует дело, но чаще мы давим друг в друге живое просто от скуки и тоски, и это понимают немногие.

Вот здесь-то и предлагает Рудик «озвереть». Как я сейчас понимаю, это, оказывается, легче всего. Много труднее остаться человеком до конца. И как все это сложно. А Королькову спасибо хоть на том, что он умеет называть вещи своими именами.

Я докуриваю сигарету и иду в комнату. Если Слободсков что-то хотел сказать Анне, то уже сказал. Время я ему для этого дал, и он это знает.

— Ну вот, Аннушка, — встречает меня весело Валера, — оба мы перед тобой. Выбирай.

Такое заявление Слободскова для меня не новость, но сейчас оно меня коробит. Я виновато гляжу на Аню, а та совсем смешалась.

— От кого же или от чего вы так бежите, ребята? — тихо спрашивает она. — А может быть, вы вообще не ко мне шли? Так, случайно, попали сюда…

Слободсков, судя по всему, собирается что-то сострить.

— Ты помнишь, что сделал Афанасьев? Тогда? — перебиваю я его.

— Ну помню, — отвечает он, смутившись.

— А знаешь почему?

— Он вообще был какой-то…

— Да не «какой-то», — говорю я резко. Мною вдруг овладевает злость на него и самого себя. — Не «какой-то». Его хотели всем кагалом втиснуть в элементарную схему, а он в нее не помещался. Он был глубже и сложнее нашей схемы, только с этим никто не хотел считаться…

— Что ты разошелся, — спокойно говорит Слободсков. — Глубина и сложность не должны мешать человеку быть… мужчиной, — добавляет он уже тверже.

Мы смотрим друг на друга и молчим. Присутствие женщины при таком разговоре — дело нежелательное.

— «Быть мужчиной», — говорю я наконец. — Уж кому-кому, а тебе-то не нужно, по-моему, объяснять, какая душевная нищета, порой, прячется за этой ширмой. Шли-то мы к тебе, Анюта, — продолжаю я, — только вот нас ли ты ждала?