Коночкин Сергей Васильевич
Шрифт:
Тимофей не понял сразу, что произошло. Только стремительно нарастающей болью навалилась темнота…
В себя он пришел скоро. Это было видно по тому, что еще не совсем стемнело. Может быть, не был даже без сознания, только на какую-то секунду растерялся.
Нестерпимо болела нога. Та самая, которую подвернул он раньше. Но сейчас она болела не в лодыжке, а в колене. Неестественно выгнутая в сторону тяжелой медвежьей тушей, она не шевелилась. Была боль в животе, противная, тупая боль под ребрами. Это, похоже, рукоятка ножа, оставленного в медведе, уперлась и продавила сквозь одежду и кожу, и кишки.
Тимофей попробовал высвободиться, но сразу же из-за боли во всем теле прекратил попытки. Он понял, что самому ему это не по силам. Теперь он даже не пытался шевелиться, зная, что это принесет боль. Он думал только о том, что оставалось.
Наверное, это была смерть. И что странно, всю жизнь, как и положено человеку от рождения по инстинкту и по развитию ума, он цеплялся за жизнь, хотел жить, а сейчас смерти не боялся. Он принимал ее, как неизбежное событие, как законченность круга.
Туша медведя, еще теплая, чуть грела тело. Но рука, высунувшаяся из-под туши, не могла пошевелиться, взять пальцами снег. Этот снег мог бы согреть, мог бы дать надежду, что рука еще не отмерзает. Но сколько Тимофей ни пытался сжать пальцы, она не подчинялась. Через пережатый локоть не поступала в кисть кровь, и пальцы коченели, становились ледяными и, казалось Тимофею, хоть он и не мог их увидеть из-за плеча медведя, прозрачными, как сосульки. Тронешь — зазвенят…
Сейчас, когда он весь должен был замерзнуть, Тимофей, сам тому удивляясь, жалел об этой руке. Это была рука настоящего охотника. И он сам, хозяин этой руки, отдававший ей приказы собственным умом, не сожалел, что убивал. Это была его профессия. Он не думал о себе целиком, не думал о том, что он в е с ь уже никогда не будет охотиться, он думал только о руке, сожалея, что она никогда не поможет ему стрелять.
Пальцы замерзают. Зима есть зима.
Зима есть зима. Медведь есть медведь. Тимофей смирился с этим, хотя знал, пока жив человек, он должен надеяться: на что угодно, на любое чудо.
На мгновение промелькнула в голове мысль, что вот-вот появится Шумилкин, решивший заночевать у старухи, или подбежит, легко скользя лыжами по покрывающему лед снегу, возвращающийся домой охотник. Подойдут и спасут его. Но с темнотой приходила обреченность, таяла надежда.
И когда зажглись звезды где-то вдали, в такой же холодной дали, как холодна сейчас вся окружающая близь, он понял, что уже никто не подойдет.
Захотелось заснуть. Но это не получалось. Мешала непроходящая боль. А заснуть сейчас было бы так хорошо… Не надо было бы думать о том, каким будет конец всего. Но неужели и этого ему не дано, неужели и сейчас его будет мучить старческая бессонница? Да, он стар…
Он стар, и медведь стар. Оба они старики. Сблизи Тимофей увидел седые волосы на морде медведя. Но, может, это не седые волосы, может, это иней от его дыхания. Все равно…
Иней от дыхания есть, пока он жив. Скоро и инея не будет. Скоро будет только лед.
«Он навсегда останется со мной… Он навсегда останется со мной…» — шептал он.
Они же — одно целое. Они же — одни и те же мысли, одна и та же душа.
«Он навсегда останется со мной… Он навсегда останется со мной…»
Кажется, кто-то поднимает медведя… Кто это? Шумилкин? Володя? Тарзаниха? Кто это? Кажется, стало дышать чуть легче и исчезла боль под ребрами. Что это? Или это только кажется? Что шепчет над ним Тарзаниха на своем, должно быть, цыганском языке…
Лучше быть священной коровой
Рассказ-медитация, или Несколько страниц из жизни йога
В душе каждого человека, велик он или мал, глуп или жесток, есть свой собственный, и только его, ничей больше — Эверест. И взойти на него… Нет, поверьте, это не мечта. Засядет в голову мысль, словно забитый по самую шляпку гвоздь, чувствуешь и ощущаешь ее, будто руками хочешь дотронуться, нервно ощупать, как кусок теплого хлеба, насладиться осязаемым ароматом. Но мысли наши — не только ноги — тоже поднимаются вверх по лестнице, ступенька за ступенькой…
Странное состояние, противоречащее самадхи. Человек, великий человек, овладевший, а точнее — познавший самадхи, не мечтает ни о чем, для него нет невозможного, для него все доступно, будь то вкус паюсной икры на кончике языка или бронированный правительственный ЗИЛ. И мечтать этот человек не хочет. К чему мечты… Все это для него унизительно. Познавший самадхи может и умеет внушить себе, что душе в данный момент угодно. К примеру, представить себя на торжественном приеме у английской королевы. И будет он (в своем, разумеется, представлении) настоящим лордом с острова туманов, невозмутимым, словно телеграфный столб. Или вообразит себя Полифемом, циклопом, одноглазым великаном, и будет он видеть при этом только до тех трагических пор, пока пришелец Никто не выколет ему единственный глаз. А когда это произойдет, он видеть перестанет на все время медитации по-настоящему, и страдать будет все время по-настоящему, словно он и в самом деле тот самый злосчастный сын великого Посейдона.
Ну, скажите же, без смеха, какие потребности могут возникнуть у познавшего самадхи?
Мой Эверест, моя мечта, моя потребность — в совершенстве познать самадхи. Я не профан, честное слово, тоже кое-что умею, но как раз потому, что не профан, и не создаю своего собственного учения, хотя знаю отлично, что кое-кто на моем месте давно бы докторскую из этого дела состряпал. В Индии йогам проще: забрался себе в пещеру, где ни один знакомый или знакомая не может донимать тебя ни тет-а-тет, ни телефонными звонками, поголодал для приличия некоторое время, чтобы в форму войти, потом принял позу лотоса, расслабил все тело, сосредоточил сознание на мизинце ноги, и обязательно левой ноги (с правой дело не пролезет, я пробовал), а потом следи за тем, как душа постепенно отделяется от тела… А я в коммунальной квартире: за одной стеной сосед молотком молотит, за другой — старуха кричит, переводит на ухо своему глухому старику содержание радиопередачи; этажом выше кто-то уже который год подряд учится играть на пианино; прямо подо мной и день и ночь работает швейная машинка — сосед снизу парень молодой и модный (недавно купил «жигуль»), усердно работает, шьет штаны под «фирму» и продает их около базара («жигуль» денег требует немалых). А за окном визжит трамвай на остановке — в ту или в другую сторону, и никогда без этого визга. (Рассказывала мне покойница-бабушка, как в войну она возчиком работала. Подсунули ей специально лошадь, которая без матюков с места не двигалась, — ну, как трамвай без визга. Так бабушка и изучала тонкости родного языка.) А в унисон с трамваем, только в другой несколько тональности, шипит шинами (так и хочется от этого выражения самому зашипеть) по асфальту троллейбус. Попробуй, сосредоточься… И все-таки — получается иногда! Кое-чему уже научился!