Тимофей шел уверенным шагом. Слегка поскрипывал под лыжами снег, где-то на другом конце поселка одиноко и тоскливо тявкала в ночь собака, так же, промерзшим голосом, отвечала ей другая. Но Тимофей будто этого и не слышал. Он уже настолько привык к звукам поселка, что натренированное ухо эти звуки отбрасывало, почти не принимая, оставляя только те, что рождались в тайге, среди деревьев.

Тимофей шел напрямик. Шел опять налегке, лишь кое-что из продуктов дней на пять, ружье, патроны — свои, латунные. И сейчас, когда не было за спиной Володи, когда никто не подгонял взглядом, не мерил его выносливость и способность передвигаться быстро, он, характеру своему вопреки, не думая даже о том, что не перед кем себя показывать, спешил и шел быстро, даже быстрее, чем ходил обычно.

Он не мог знать, где теперь медведь. И не было надобности идти к берлоге, чтобы от начальной точки пройти весь путь зверя, весь его мучительный путь в поисках пищи. Он знал заранее, не читая следы, что пищи медведь не нашел, что не смог, раненый, добыть себе что-то на пропитание. И поэтому первой его жертвой мог и должен был быть только человек. Человек, в отличие от зверя, всегда беспечен, даже когда сам охотится. У человека нет звериного слуха и нюха, предупреждающих об опасности, нет лосиных ног, дающих возможность вовремя убежать через сугробы, нет силы, способной противостоять силе хищника. И медведь напал на человека.

Будь он сыт, сумей он хоть какое-то время накормить себя, не было бы этого несчастья. Но медведь голоден. И человека, которого он задавил, у него отняли. Значит, он будет искать другого. Опять же — человека, потому что раны так быстро не заживают, он еще не способен охотиться на животных.

К тому же у него не может не быть зла на людей, не может не быть желания отомстить за свое оторванное выстрелом ухо, за две другие раны, неизвестно насколько тяжелые, но все равно сделавшие его малоспособным к охоте. Все, и люди в том числе, могут жить только в меру своих сил, способностей к жизни или к выживанию. И сейчас этой мере для медведя отвечает только самая доступная пища — человек.

Серо и медленно поднимался рассвет, очень холодный и не обещающий за собой того чистого ясного дня, какой обещала подарить звездная ночь. И этот обманчивый рассвет почему-то злил Тимофея. По-настоящему, он был зол на себя, может быть, немножко на Володю, не оправдавшего его ожиданий, но Тимофей хотел уверить себя, убедить, что злится именно на рассвет, как требовал его характер.

От злости он шел еще быстрее. В первые часы не думалось об усталости. Он вообще в ожидании пути — и вчера днем, и вечером, когда готовился, — не думал, что может когда-то устать. Внутри, в сердце или в мозгу, жило желание не уставать, не сдаваться годам, и он верил этому своему желанию, как уже совершившемуся факту, верил безоговорочно, зная свои силы в молодости, в уже прожитые годы, когда мог по нескольку дней идти и прокладывать тропу через любые, самые глубокие сугробы, когда он мог и в самом деле не уставать.

И тем удивительнее было для него почувствовать в середине дня, что он идет уже не так быстро, как шел утром. Эта средина дня наступила неожиданно. Он так поглощен был желанием идти быстро, что, казалось, только что думал об обманчивом сером рассвете, а тут уже середина дня. И в этой середине он идет уже не так быстро, как шел еще несколько часов назад.

Но сейчас мыслей о старости не появилось.

«Ерунда, все ерунда, — говорил он себе. — Это же так ясно. Только маленький перекур. Совсем чуть-чуть, и силы восстановятся. Так же всегда было».

Но он шел, оттягивая перекур на всякий случай. Не умом, а какой-то задней стороной его, невидимой даже при мысли о том, устаешь или нет, он понимал, что надо пройти больше, надо уйти дальше, надо шагать, шагать и шагать. И остановиться только тогда, когда поймешь, что сил нет больше. Совсем нет. Только тогда набираться новых сил.

И он не останавливался.

На одной из сопок, каменистой и оттого мало поросшей лесом, он задержался в раздумье. Перед ним было два пути. Старый — через тайгу. Он привычный. И прямее. Второй — по реке, по льду, по снегу, лед засыпавшему. Здесь легче идти. И в этом раздумье, взвешивая «за» и «против», Тимофей, наконец, признался себе, что силы в ногах уже не те, что прежде, и ему лучше бы выбрать путь, где легче идти, выбрать, чтобы вообще оставить за собой эту возможность — ходить по тайге, преследовать и догонять зверя. Он спустился с сопки, стараясь это сделать быстрее, но осторожно, чтобы не подвернуть ногу среди камней.

В душе он ругал себя за то, что сдался, что выбрал более легкий путь. Это еще играл его характер. Он называл себя старым болваном, развалиной, трусом, испугавшимся трудности пути, но что-то новое, не совсем еще понятное, и потому не названное, в том же его характере говорило, что он сейчас силен именно тем, что решил сделать правильный выбор, решил идти более легким, хотя и более долгим путем. Но этот выбор даст ему возможность еще несколько дней идти и тогда, когда окажется, что силы уже кончились. Идти еще один день, один час, одну минуту, может быть, самую необходимую, последнюю. И догнать в итоге шатуна.

Там, где река делает крутой поворот и упирается в высокий правый берег, подмывая мягкую глину обрыва, нависшего надо льдом желто-коричневым козырьком, били ключи. Тимофей хорошо помнил, что там лед не промерзает достаточно. Желая обойти полыньи, чуть засыпанные снегом и сразу не отличимые от общей поверхности, он выбрался на берег. И остановился перекурить. Маленький роздых для ног все же был нужен.

Сидя на покрытом снегом камне, пуская перед собой щиплющий после долгого перерыва в курении дым, он отдыхал и не думал о том, как много еще предстоит пройти, как будет трудно. Он не пугал себя ночными морозами, потому что хорошо знал — путь и морозы есть, вот они, и этого не избежать, от этого не скрыться. Значит, не надо бояться.