И хотя Басов на съемках работал точно, чутко уловив стилистику фильма и почувствовав почерк режиссера – о Кулиджанове коллеги говорили: это спящий лев – внешне инертный, спокойный, флегматичный, – ему все же было немного тесно в рамках экранного образа. И тогда Басов брал реванш на репетициях и в перерывах между съемками, предлагая вдохновенные, но шутливые, как он говорил, «вариантики» мизансцен и эпизодов. Например, распекая Соню за расточительность Катерины Ивановны, тратящей деньги на ямайский ром, мадеру и кофе, Лужин—Басов так уморительно и абсолютно серьезно «вынюхивал» все эти запахи у лица актрисы, игравшей Соню, что вся группа буквально покатывалась со смеху.

Некоторые находки Кулиджанов позволял вносить и в картину: когда Лужин говорил, что слова мамаши Раскольникова пронзили его, точно ядовитая стрела, Басов нервно играл тростью, указывая на свое сердце. И этот театральный, выразительный жест был очень органичен для напыщенного Лужина. В другой раз режиссер, пытаясь помочь Басову чувствовать себя свободнее в общей, довольно сдержанной манере игры, сам предложил играющую деталь – на печи, прямо перед носом Лужина он велел повесить старый башмак, обнаружив который сей солидный господин оказывался прямо-таки шокированным подобным неприличием. Рассказывают, что Басов выдал целый каскад дублей, сыграв их практически без слов и один смешней другого. После этой сцены актеры долго не могли продолжать работать – у них от смеха отклеивались усы, они стонали с закрытыми ртами, и гримеры вынуждены были их снова загримировывать.

А во время съемок сцены поминок Басов предложил более выпукло показать, по какой причине его герою затруднительно обыскивать Соню, – Лужин там говорит «по причине пола», и Басов очень живописно этот самый «пол» руками очерчивал во всевозможных конфигурациях и габаритах. Смеялись все, в том числе и Кулиджанов, но утвердил он более сдержанный вариант, позволив Басову сделать лишь весьма многозначительную паузу между словами «по причине» и «пола».

Во время съемок Басов проявлял потрясающий такт по отношению к коллегам, и прежде всего к режиссеру, и, предлагая что-то свое, всегда заботился о целостности фильма – об общей мизансцене, о композиции кадра и даже о последующем при монтаже соединении планов. Иногда он, правда, пытался внести изменения в разработанную режиссером мизансцену, но при этом не вступал в спор, противореча Кулиджанову, а предлагал свое видение, как один из вариантов. Рассказывали, что в сцене объяснения Лужина и Раскольникова, в ответ на оскорбительную реплику последнего, Басов не торопился вскочить с места, как этого хотел режиссер. И, внешне с ним соглашаясь, он все же и в дублях умудрился потянуть время – показывал, как Лужин «наливается» возмущением.

А знаменитый эпизод поминок Кулиджанов отдал, как говорится, ему на откуп – предложил самим (Басову и Тараторкину, игравшему Раскольникова) сделать сокращения. Со своей частью задачи Басов справился мастерски – он беспощадно «резал» текст, объясняя такую суровость своей позиции излишней «густотой» писательского слога и предлагая заменить многие реплики выразительными актерскими красками, прибегнуть к помощи мимики, жестов, интонаций. «Отредактированный» Басовым вариант сценария был столь жестоко «обтесан», что некоторые фразы Кулиджанов даже вынужден был возвращать в диалог уже своим режиссерским императивом.

Всех участников работы над фильмом восхищала басовская профессиональность. Он помнил все изменения, вносимые в текст роли буквально по ходу съемок, он никогда не ошибался и не забывал своих реплик, которые выучивал мгновенно, тут же, на глазах партнеров по съемкам. Коллеги видели, как в перерывах между репетициями он быстро шепотом проговаривал новый текст и запоминал его уже накрепко. Если в диалоге снова возникали изменения, Басов запоминал следующий вариант с такой же видимой легкостью. А ошибался он, как говорили, только в том случае, если, экспромтом сочинив в процессе репетиции шуточный вариант текста, автоматически запоминал его, как главный.

Работая над ролью Лужина, Басов продемонстрировал всей группе не только фантастическую работоспособность, но и потрясающую изобретательность. Он все время искал варианты, и при просмотре дублей коллеги видели, как нарастает от съемки к съемке количество этих басовских «изюминок» и «штучек».

Но Басов не хотел слишком уж выделяться, выпадать из общей тональности картины и говорил: «С одной стороны, мне надо подстраиваться под общий строгий стиль актерского исполнения, с другой стороны, не забывать и о том, что я имею свои особенные и довольно важные функции. Я не хочу играть злодея, который служит лишь фоном для демонстрации «хорошести» положительных персонажей. К тому же я имею право быть «игристее», чем другие исполнители, и тем самым стать для зрителя интереснее. Это единственный выход для меня – гастролера, слишком поздно и ненадолго попавшего в большую, серьезную картину».

Но, несмотря на искреннюю скромность его самооценки своей роли в фильме и в работе над ним, Басов стал любимцем съемочной группы. Его обожали за всегда праздничный тонус рабочего настроения, за легкость в общении, за то внимание, с которым он относился к своим партнерам. Басов всегда с удовольствием что-то придумывал сам и открыто радовался находкам других исполнителей, поддерживая их и отвечая им. Он обладал удивительным чувством ритма, и это его умение держать напряжение в эпизоде передавалось и другим ак терам.

К. Исаева писала, что после того, как были завершены съемки и Басов снялся в последнем кадре, он оторвал финальную часть текста своей роли, которая им была в свое время вычеркнута с согласия Кулиджанова, и подарил этот клочок бумаги режиссеру с надписью: «Я сам себя смирял, становясь на горло собственной песне». Кулиджанов отнесся к этому «признанию» очень серьезно и сохранил его – носил во внутреннем кармане пиджака и ни за что не соглашался вернуть «подарок» Басову, позднее вдруг смутившемуся от излишней откровенности своего поступка.