10 июля было приказано передислоцироваться на южный фланг армии и снова влиться к Казнакову. Шли на рысях. Петриков болтался в обозе, он выцыганил деталь для «максима» и чинил на ходу.

Утром № 1-й эскадрон сменил № 2-й на западном берегу реки Невяжи. В тылу на восточном берегу стояли «жёлтые» Его величества кирасиры. Разведка кирасир донесла, что на позиции лейб-гвардейцев наступает от двух до трёх бригад тяжёлой германской кавалерии. С запада подходила Баварская дивизия. Их разведка близко не сунулась, и её сменили баварские уланы.

Германцы открыли артиллерийский огонь по деревням на западном и восточном берегах Невяжи и начали наступление на Александрийских гусар бригады генерала Чайковского, те поддались, и германцы приступили к обхвату с севера. На смену александрийцам подошла пехота Балашовского полка.

Кешка сидел в окопчике на высоком пригорке впереди взвода и был готов стрелять. В ста саженях слева засели с «максимом» Кудринский и Петриков. Все ждали. Германские цепи появились после полудня. Они приближались, и Кешка думал о том, чтобы никто не начал стрелять раньше времени. По задней стенке окопа в полный рост прохаживался Дрок и тихо матерился, чтобы терпели. Германцы подходили, до них оставалось саженей четыреста. Кешка выставил прицельную планку на «300». Вдруг загрохотала германская артиллерия, и стали загораться дома населённого пункта, расположенного в полуверсте справа. Германцы подожгли дома, стога, и дым оттуда сдувало в сторону эскадрона на поле перед Кешкой. Пока стреляли пушки, германцы залегли. В окоп соскочил Дрок и потеснил Кешку. Кешка, перекрикивая канонаду, хотел сказать, но только ткнул пальцем в прицельную планку, Дрок покосился и промолвил губами: «Сам знаю!» В это время из тыла открыл огонь конно-артиллерийский дивизион Казнакова, он накрыл передние шеренги германцев, и те стали отходить. Дрок выматерился, и было отчего: справа начали палить «жёлтые кирасиры» Его величества и слева дал длинную очередь Кудринский. Дрок выскочил из окопа и побежал к корнету. Поменявшийся ветер отогнал дым на север, и Кешка увидел, что поле перед ним чистое, германцы или ушли, или залегли плотно. А бой в это время с новой силой разгорался слева. Справа ещё горело и дымило, а слева в полутора верстах река Невяжа изгибалась, и на западном берегу виднелась большая деревня и мост.

Солнце садилось и сквозь дымы слепило, и Кешка пожалел, что артиллерия сбила атаку германцев, потому что сейчас стрелять стало сложнее. И тут встали германские цепи. Кешка проверил прицел на «300» и оглянулся. Он размышлял: а что Дрок сказал Кудринскому на их, на офицерском языке, – представил, как Кудринский краснеет под матерным ураганом ротмистра, и сам заулыбался. А драгуны за спиной ещё гоготали, вот, мол, Зуб задал Сосунку.

Деревню слева и мост подожгли. Их обстреливала артиллерия русских, и Кешка увидел, как какая-то кавалерийская часть начала переходить с западного берега на восточный вброд. Было далеко, но Кешка разобрал, что это русские кавалеристы.

«Отступаем», – подумал он и услышал, как над его головой стали цвиркать пули. Он плотно приложился щекой к ложу и начал выцеливать. Дым снова несло на поле, и германцы были неразличимы, они двигались медленно, видимо, уже знали, что русские отступают, и им не хотелось лезть под пули.

«Ща бы через трубку пальнуть! – подумалось Кешке. – Точно бы свалил одного, а то и двух!» Он не испытывал ненависти к германцам и непреодолимого желания убивать. Просто была война, и все убивали. Завтра убьют меня, а потом тебя. Это было повальное увлечение – убивать тех, кто идёт на тебя и стреляет в тебя и хочет тебя убить, значит, надо убить его и об этом не думать. Раз с той стороны поля в тебя кто-то целится, – значит, его надо убить. Кешка был убеждён, что так же думают и германцы. Он только не понимал, зачем это всё, потому что дома было столько забот. Уже через полк прошло много пленных и офицеров и солдат. На офицеров Кешка не глядел, им война была всласть, они ей радовались и говорили, что получают удовольствие, умирая каждый за своего государя. Солдаты вели себя скромнее, у них были серые голодные лица, огромные, с чёрными ногтями, руки, с обветренной кожей, обожжённой солнцем и тяжёлой работой. По рукам Кешка видел, что этот германец городской, скорее всего, рабочий, у него другой взгляд, больше мысли, меньше Бога; а этот точно от земли оторван, особенно если рядом стояла телега или откуда-то доносился запах сена или от кухни пахло печёным хлебом. Но на войне все убивают друг друга, и Кешка поймал на мушку плотную группу германцев, в которой слепились вместе человек пять или шесть, нажал на спуск, и «мадсен» выпустил пять патронов.

– Ну и молодец же ты! Как точно! – не сразу расслышал он и почувствовал, что его кто-то тянет за плечо. Кешка обернулся. Перед ним стоял Дрок и ещё шевелил губами. Когда звук выстрелов в ушах прошёл, он услышал: – Пора сниматься, уходим на тот берег.

Они вылезли из окопа и стали спускаться к берегу Невяжи. Впереди в пятидесяти – шестидесяти шагах драгуны раздевались, сворачивали одежду, подцепляли на карабины связанные сапоги и входили в воду. Кешка увидел, что их тела бледно-белые, только шеи и затылки у всех чёрные от загара.

«Это и у меня так же?» – почему-то подумал он.

Больше двух недель Вяземский не выходил из боёв. Назначенный в арьергард полк прикрывал медленный отход сводного корпуса генерала Казнакова. В разведки, в разъезды, в охранения ходили поочерёдно с кавалергардами, конногвардейцами, кирасирами – «синими» и «жёлтыми»; сидели в окопах с Александрийскими гусарами и литовскими уланами; уже не было нераненых офицеров из тех, кто был не убит. Уже страшно было смотреть на доктора Курашвили, посеревшего и заострившегося от вида крови. Отец Илларион, не успевавший отпевать и писать письма родным погибших, замолчал, будто бы дал обет.

29 августа на зоре трубач сыграл сбор, подполковник Вяземский уже был в седле, командиры горячили коней, эскадроны построились и пошли лавой через поле на видневшуюся впереди чёрную полосу.

Солнце ещё не взошло, и чернел то ли лес, то ли ряды противника.

Эскадроны разгонялись, кони чеканили землю копытами.

Иннокентий скакал слева от ротмистра Дрока. Он немного отклонился, будто тяжёлая шашка уже висела в тяжёлой руке. Давил подбородочный ремень, и Иннокентий бросал поводья и оттягивал его. Красотка этого не замечала и шла ровным галопом. Эскадрон шёл молча, только часто и гулко били копыта разгонявшихся лошадей. Полоса впереди превратилась из чёрной в серую – надвигалась баварская тяжёлая кавалерия. Иннокентий слышал, что это баварцы, но ему это было всё равно. Слева скакал Кудринский, он пригнулся к шее Щелчка. Иннокентий видел, что корнет помахивает правой рукой, немного вперёд, немного назад, у корнета была длинная кавказская шашка, он называл её шамилька. По тому, как шёл противник, и молчала артиллерия, было понятно, что будет ставший редкостью встречный конный бой, первый такой бой корнета, и Иннокентий волновался за Сосунка, как тот себя поведет. Офицеры называли такой бой «шок», что это было, что значило это слово, Кешка не понимал, и ему не было дела, что бы оно ни значило. Пика висела на плече. Расстояние до германца сокращалось, Кешка дал шпоры, Красотка выбилась впереди шеренги, до противника оставалось не более ста саженей. Кешка сдёрнул драгунку и прицелился. В прицел попал большой силуэт слившихся вместе коня и всадника, и Кешка выстрелил в середину силуэта. Силуэт стал сдавать влево, валя соседний силуэт. Германец, которого валил подстреленный, попробовал увести своего коня левее, стал наезжать на следующего, и тот стал выправлять ещё левее, валя другого соседа, и в середине германской шеренги образовалась сумятица. И Кешка пошёл туда. Он закинул драгунку и наставил пику. Подстреленный им германец уже упал с лошадью, и задние стали спотыкаться об него и тоже падать. Тут Кешка услышал пули, они пролетали, он не оглядывался – знал, что за ним валятся убитые и раненые его товарищи, но об этом нельзя было думать, и он ещё пришпорил. Что поделаешь, война, она и есть война, у офицеров это называлось «логика», тоже мудрёное слово, как и всё у них мудрёное. Кешка врубился в то место, где подстреленный германец завалил других. Косо глянул назад и увидел, что Кудринский встал в стременах и махает шашкой, никого не доставая. Он напоминал недорослого пса, старше щенка, но моложе взрослой собаки. Кешка повёл Красотку к Кудринскому, перегораживая корнету путь, но корнет послал Щелчка, и тот ударил мордой Красотку в круп. На Кешку наседал германец с поднятым клинком в самой верхней точке удара, откуда клинок срывается на голову или плечо противника. Кешка выкинул шашку поперёк клинка, клинок соскользнул, и германец проскочил, и Кешка ударил наотмашь назад и не оглянулся. Его Красотка плясала между германских лошадей, она не стояла на месте, это было ох как славно, что она не стояла на месте, ни один удар по Кешке не мог быть точным, а Кешка тыкал пикой, махал шашкой направо и налево, не забывая косить глаза на корнета. Корнет рубил не очень умело, но сильно, во всю длину руки и кавказской шамильки. Сзади на Кешку наседали свои. Стоял шум, состоящий из свиста, храпа и рычания, то ли коней, то ли людей. Кешка ломился вперёд, отмахивался по сторонам. Он снова оглянулся на корнета и увидел, что на том нет фуражки, порвано левое плечо гимнастерки и корнет держится уже не за уздечку, а левой рукой за гриву Щелчка. Щелчок встал на дыбы, и корнет начал валиться спиною назад. Это было худо, подумал Кешка и растолкал Красоткой всех вокруг корнета. Корнет сваливался на круп Щелчка, ногой зацепился в стремени, и вот-вот Щелчок прорвёт фронт наседающих германцев, понесёт и убьёт Кудринского. Кешка растолкал плясавших лошадей и сошедших с ума всадников, ему удалось, он ухватил корнета за поясной ремень и рванул на себя. Голова корнета безвольно болталась в вороте гимнастёрки, и Кешка натащил его грудью на шею Щелчку и перехватил уздечку. В этот момент что-то произошло. Бой дрогнул. Кешке было ни до чего, но он увидел, что германец поворачивает. Это было странно, это было ещё рано, ещё рано было показывать спину, сшибка ещё не закончилась, ещё правая рука с шашкой не отваливается от боли в плече, однако германец и вправду стал поворачивать в самой середине лавы. Кешка отмахнулся от очередного наседавшего, добавил ему рукояткой куда-то по шее, обе руки у него были заняты, в одной шашка, в другой уздечка Щелчка, сломавшееся копье брошено, и надо было куда-то выбираться, и он увидел, что остальные драгуны, мелькавшие знакомыми лицами, начали обтекать Кешку и забираться вперёд, оттесняя его и корнета от германца. «Ща, только немного выведу, пусть подхватят, даже ежли повалится… шоб только не стоптали…» Он поворотил Красотку, потянул Щелчка и выскочил из сечи. На него набегали конники второй волны, надо было уходить в сторону, но уже не было времени. Кешка поворотил назад и прижался стременем к стремени корнета, чтобы набегающие всадники обтекли, так и вышло, но за ними надвигалась третья волна, в этот день несколько кавалерийских полков 5-й армии генерала Павла Адамовича Плеве шли во встречный бой. Кешка снова поворотил, перемахнул на Щелчка позади корнета, ухватил Красотку и потащил её навстречу набегавшей кавалерии. Шеренги шарахнулись в стороны, и Кешка проскакал сквозь них, как шило. За третьей волной было чистое поле, Кешка соскочил, ухватил руки корнета и связал под мордой его коня. «Чай не свалится, а конь домой выведет или куда там». Он хлестанул плёткой Щелчка так, что сам увидел, как лопнула кожа на крупе. Щелчок стрельнул галопом. Кешка вскочил в седло и стал догонять своих.

Малка тряслась в телеге под палящим солнцем по дороге, закрытой до самого неба жёлтой песчаной пылью. Она устала.

Она завязалась простым бабьим платком, оставив только щёлку для глаз, ей хотелось завязать и глаза, чтобы ничего не видеть, но было так жарко, что глаза, наверное, высохли бы, как губы, и задохнулись, как горло, как легкие. И под платком и под платьем её тело покрылось липким потом, и она с отвращением слышала собственный удушливый запах.

Она ненавидела русских, особенно в военной форме. Уже много недель назад, уже больше месяца прошло с тех пор, как русские военные пришли в дом к старшему Барановскому и сказали, что на сборы два дня. Жена старшего Барановского Кейла тихо охнула и стала валиться. Этого никто не ожидал, и Кейла упала на пол. Все, кто в это время был в комнате, стояли столбом, и никто, даже сам старший Барановский не кинулся к ней. А когда русские, постояв над телом и над такой несчастной еврейской судьбой, неловко переминаясь с ноги на ногу, стали пятиться задами к двери и убрались восвояси, старший Барановский сам охнул и опустился на стул.