Янковский мешал. Явно. С одной стороны. А с другой стороны, Петя вдруг осознал, что и у него образовалось преимущество – он имеет возможность наблюдать Татьяну Ивановну в самых лирических и сентиментальных её настроениях. И тогда он понял, что Сиротину нельзя брать, штурмовать, как об этом распространялись гимназисты и юнкера. Он понял, что её надо высидеть. И он стал вспоминать все стихи, которые когда-то учил. Особенно ему казалось, что подошёл бы Александр Александрович Блок и Иван Алексеевич Бунин. Их стихи он знал хорошо. И он стал думать, что обязательно женится на Татьяне Ивановне, и даже при встрече намекнул на это её дядьке Антонину Петровичу, главному врачу санитарного поезда № 1, тот обрадовался и подумал, что хоть таким манером сбудет племянницу с рук и отправит в Москву к матушке или, по крайности, в глубокий тыл.

Мысль захватила Петю, и он вполне серьёзно решил: «Хватит волочиться».

Как-то вечером уже на закате Петя пошёл прогуляться в тылу крепости на песчаные холмы. На холмах хорошо пахло прогретой свежестью, её натягивало с севера из болот и низины от русла Бобра. Песок был речной, чистый, белый, редко стояли невысокие пушистые сосны, а там, где холмы опускались, начинались густые ельники, обросшие путаной, густой ежевикой; между ежевикой и холмами среди травы росли полевые цветы.

Петя увидел Татьяну Ивановну издалека. Она сняла накидку, распустила волосы и собирала ежевику и ярко выделялась белым фартуком на фоне тёмной еловой зелени. Пете показалось, что он что-то похожее видел когда-то давно в детстве, но он смахнул воспоминания и направился туда. На открытом месте она тоже увидела его издалека и помахала рукой. Пете стало удивительно хорошо, Татьяна Ивановна всегда была такая открытая, до наивности, правда и строгая. Петя понял, что относительно Татьяны Ивановны ни в коем случае нельзя ошибиться и перейти какую-то невидимую грань, он её определил как грань человеческого и мужского – человека и самца.

Петя увидел, как Татьяна Ивановна надела накидку и стала заправлять под неё волосы. «Жаль!» – мелькнуло у него в голове.

Петя шёл, наступая на свою тень. Тень, будто убегая, ныряла головой в ямки и внезапно появлялась на пригорках, а потом снова ныряла с вершины, и Петя видел тень будто бы обезглавленной, но это его не пугало, а тень снова выныривала, красуясь головою в фуражке. Петя снял фуражку и ощутил лёгкий свежий ветерок. Он смахнул со лба пот и вспомнил:

дальше у Бунина было «весенними полями…».

«Нет, – подумал Петя, – не «весенними», сейчас разгар лета, надо бы… – Он стал думать, как бы подрифмовать про лето, и придумал: – …над летними и сонными полями!» И у него получилось: «…чуть тлея, чуть горя, померк над летними и сонными полями, и мягкая на всё ложится ночь тенями…» Получилось здорово, и он подошёл к Танечке.

– Вы, случаем, не стихи сочиняете? У вас вид такой, романтический, – сказала она вместо «Здрассте!».

И Петя прочитал то, что сейчас, слегка перевирая из Ивана Алексеевича Бунина, перефразировал.

– Очень мило, – сказала Татьяна Ивановна, потом сказала: – Как жарко! – сняла накидку, на лбу у неё остались следы, она стала их тереть пальцами и пригласила Петю расположиться на подстилке.

Они сидели, угощались ежевикой, перегретой июльским солнцем и от этого тёплой, сладкой и ароматной. Когда кончалась ежевика, они поднимались и обрывали ближние кусты, Петя обрывал кусты, а Танечка собирала цветы, они перекликались стихами Бунина, Пушкина, Фета, кого только знали. Петю ужасно подмывало сыграть роль заезжего антрепризного конферансье и перефразировать пошлое из юнкерского: «Чайковский! Р-р-оманс – «Натворил я в окно!» – но этого было нельзя, только юнкера и могли бы это оценить, и раздался бы громоподобный хохот, и Петя представлял это, и от этого ему было ужасно весело, но он сдерживался, потому что и без того было весело.

А Танечка рассказывала про Москву, про какой-то Серебряный Бор, куда они, гимназистки, ездили на извозчике втайне от родителей, там была Москва-река и такой же чистый и белый песок. И Петя тоже вспомнил песок, только в маменькином имении под Тамбовом, где на прудах… Петя вспомнил, что было на прудах, вспомнил Наташу Мамонтову, на одно мгновение Малку и, чтобы сбросить некстати возникшее воспоминание, тряхнул головой.

– Что вы, Петя? – спросила Танечка. – Вы были в Серебряном Бору? Вам там понравилось?

Петя сознался, что вообще в Москве не был, и стал рассказывать про матушкино имение, про пески тамбовские, забавляясь тем, что он сидел напротив Тани, а в глазах у него стояла на мостках мокрая, только что из воды Наташа Мамонтова. Танечка была совсем другая. Петя стал задыхаться от счастья и решил, что сделает предложение, как только первый раз её поцелует.

Вдруг с севера, там, где стояли германцы, послышалось глухое «тум-м-м!».

– Гаубица, шесть дюймов! – сказала Танечка, и лицо у неё стало серьёзное. Она поднялась. Они стряхнули и сложили подстилку. Татьяна Ивановна надела накидку, взяла охапку собранных полевых цветов, и они пошли в крепость. А вечером пришёл Янковский, как он сказал, ненадолго. Но Танечка упросила его спеть, и он спел романс Чайковского «Растворил я окно», и Петя втайне злорадно улыбался, ненавидя Янковского, а тот стал вспоминать московскую жизнь и концерты.

– Был у меня товарищ по консерватории, Оленев, баритон. Мы пели с ним из «Онегина». Я – Ленского, он Онегина… – задумчиво рассказывал Янковский.

– А где он сейчас, что с ним? – спросила Танечка, она встала долить кипятку в остывший чай.

– Не знаю, Танечка, он пошёл служить… куда-то на Балтийский флот, и от него не было писем…

– Но есть надежда, – сказала Татьяна Ивановна. – Вам что, уже пора?

– Да, к сожалению, надо возвращаться.