Что там было! Выбегают из дома мама, папа и дочка. Кто в чем, но все в шайсе. А он, гад, стоит у подъезда в костюмчике, с бабочкой, с проборчиком, и печально ухмыляется:

— Да, — говорит, — в политике вы разбираетесь, а в говне нет. Не нужны вы мне такие… вонючие!

Я хочу снова стать крафтфарером, немецким дальнобойщиком, а меня посылают на курсы немецкого языка. Обалдеть! Как будто я с фурой по-немецки говорить буду. Только на родном языке.

— Нет, — говорят, — так нельзя. Так вы далеко не уедете. Что вы скажете, например, шефу вашего гаража или полиции? А жене шефа полиции? Народ вас не поймет.

— А я далеко уезжать и не собираюсь. Что я, космонавт или капитан дальнего плавания? К тому же у меня нет семьи, от кого же мне далеко ездить? Не хочу учиться, хочу катиться на огромной немецкой фуре в наклейках, без всякого образования.

— Нет, — ворчат, — в Германии все говорят по-немецки, и крафтфареры тоже. Такая страна. Хотите в ней жить — учите хох дойч, перфект.

Жить я хочу, еще как хочу. Придется учить дойч, а то отправят на Ближний Восток к верблюдам. А с ними только на иврите или украинском. Упаси бог!

А правильно Фирцина маму гоняла:

— Учи, сука, немецкий, учи!

А я не Ленина мама, у меня пропускная способность головы — во! — сколько надо, столько и пропустит. Ей пофиг, че пропускать: немецкий или ток высокого напряжения.

Дед Фирцин попросил меня подбросить их до курсов. Ну, все в сборе: мама Фирцина, папа Фирцин и я, а Лены нет. Ждем полчаса — нет Лены. Я говорю папе:

— Где ваша дочь? У нас термин, машина устала ждать.

А папа как-то гнусно улыбается:

— Одну минуточку, Игорь, у Лены проблемы.

— Да тю, какие там проблемы? Если мы опоздаем, проблемы будут у всех.

— Что вы, Игорь! Откуда у вас ее проблемы?

— Идите к Лене и скажите, что я включаю счетчик.

— Ради бога, Игорь, какой счетчик, мы же свои люди. Понимаете, не при жене будь сказано… у Лены менструация, то да се — сами знаете.

— Ага! Конечно, знаю. У меня с первого класса хронический насморк.

— Спасибо, Игорь! А вот и Леночка…

О курсах — или плохо, или ничего. Короче, иностранцы потратили полгода на то, чтобы нас понять. И что же? Ни хрена не поняли! К примеру, почему мы приехали в их Германию без их языка. Странные люди, кто же едет в Тулу с тульским самоваром? Паша-бандит, хороший был бухгалтер, всегда шутил:

— Скажи, кто твой учитель, и я скажу, почему ты дурак.

А что тут скажешь? Курт — теолог, Юрген — учитель пения, Урсула — мастер по дереву, Клаус — спец по организации малого бизнеса в кисломолочной промышленности. Но все, блин, носители немецкого языка с рождения.

Два месяца мы с ними только знакомились. Каждый приходит и хочет с нами лично познакомиться, очень хочет, а в классе двадцать пять человек, абсолютно незнакомых друг с другом. Когда там нам было знакомиться? Да и зачем? Все беженцы, у каждого не биография, а легенда. Он сам ее еще плохо помнит и каждый раз вспоминает по-новому. К тому же на родине почти все были «подснежники», а этого немцам вообще не понять. Как может модельер на должности главного бухгалтера работать искусствоведом в институте археологии? А теолог учить немецкому может, даже если он неверующий, но при этом настоящий немец, а немецкий — для ауслендеров.

Ну, они спрашивают, мы отвечаем. Не, по-другому нельзя, как у прокурора.

— Вы откуда?

— Из Киева.

— А, знаю, знаю! Это — где Чернобыль?

Была у нас и одна семейка из Днепродзержинска. Ха! Многофамильная, но все родственнички во главе с папой Мишей. Папа — вылитый Ясир Арафат, только еще чернее и ниже, без бороды и тряпки на голове. Когда мы мельдовались на эти долбаные курсы, мама Зина, такая черная снежная баба, всех приглашала в гости:

— У нас свой дом в Ольденбурге, двухэтажный — всем места хватит.

Ни фига себе, думаю, уже свой дом! Что ж, они его с собой с Днепра приволокли? А что, семья-то большая: каждый по бревнышку… К тому же сын папы Миши Боря был полицист. Ну, не совсем полицист — контролер в тюрьме, шуцман по-нашему. Правда, без образования. Но когда приходил домой из тюряги и ставил в угол свою робу, вонял, как образованный. Очень толстый, толще меня, в двадцать семь лет абсолютно седой, с огромной курчавой головой. Очень породистый молодой еврей. У них вся семья была головастая и толстая. Такая, блин, организованная группировочка! Но породистый — только Борька.