А геолог? Что ему делать дальше целыми днями, когда уже все завезено, установлено, потрачено? Теперь, если даже нефти нет, она должна быть. Геолог бухает для верности. Побухал, подошел к буру, снял с винта землю на пробу, кинул пробу мимо колбы на землю, подобрал, пошел в вагончик… Бабах! Спит. Встал — пробу под микроскоп:

— О! Нефть! Или нет?

Еще стакан принял для ясности и снова на койку — бух! Через неделю он уезжает, его вахта закончилась. Прилетает другой, тоже геолог. Слезает с вертушки еще трезвый. Тут же:

— Где мое?

Ему выносят. Хлоп стакан! — готов для поиска нефти. Опять бурят, достают, зовут геолога. Он посмотрел на пробу косым глазом:

— О! Нефтью пахнет! Где мое?

Буль-буль. Спать. Через неделю — на вертушку и домой, вахта кончилась. И так — год, два, три… Сколько казна выдержит. Земля глубокая, казна ничейная, дураков хватает.

Допустим — я говорю: допустим! — геолог бухал в меру, и нефть, в натуре, есть. Бывает. Ударил фонтан. Нашли! Скважину глушат, геолога на Большую землю за орденом, чтоб не мешал. Скважину глушат специальным раствором. Если этой гадостью капнуть на кожу… не мою, вообще на кожу чью-нибудь, человеческую, остается точка, к вечеру фурункул, к утру антонов огонь. Так нам выдают такие гудрончатые перчатки. На хрен мне перчатки? В них жарко. Я полез без, неделю ложку не мог от стола отодрать.

Отсчитают нам сто семьдесят труб, надо их все поднять и в скважину поглубже засунуть. Вот мы и засовываем: я, Толик-бригадир и Вася-придурок. Он придурок не потому, что, когда стучат по лбу, спрашивает, кто там. Этот в принципе ничего не спрашивает, его комната днем и ночью открыта настежь.

— Вася! Потаскай трубы!

Сто тридцать кило труба, Вася таскает один. Придурок!

Мы — утренняя смена, мы должны пахать, больше некому. Забегаем в вагончик, рукавицы скидываем, чай опрокинули, огурчиком закусили и опять за работу.

Каждый час Толик-бригадир сообщает в центр об избыточном давлении в скважине. Если выше пятидесяти — труба! У нас бывало и сто двадцать, тогда мы разбегались по тайге. Это было как-то связано с количеством выпитого, и с качеством тоже. Иначе откуда же сто двадцать? Полтергейст!

Раз Толик написал в журнале: сто шестьдесят! Он так замерил и сообщил в центр. Мы даже не стали дергаться. Это же атомный взрыв — куда бежать? Полтайги снесет!

Примчались пожарники, спасатели глушить шахту, распаковывать. А у нас все раскрыто, распакуешь — нефть хлынет. Хана! Толик-бригадир все-таки убежал в тайгу, а придурок нет. Сидит, бубнит, с жизнью прощается, но весело. Я тоже никуда не убежал, хотя меня почему-то и нашли в тайге спящего, с полным упадком сил.

Спасатели посмотрели на приборы и пристали к Толику:

— Ты, мужик, читать умеешь? А цифры различаешь? А хрен от пальца отличишь? А что же ты, мурло, шестьдесят от ста шестидесяти не отличил? Еще раз позовешь, вместо трубы в скважину загоним. Пить, козел, надо меньше.

Нет, думаю, меньше никак нельзя. В этом бригадир прав: если меньше пить, на работу не выйдешь, померзнешь или домой сбежишь. Но это все фигня.

Главное вовремя заказать спирт для бригады. Мы должны следить, чтобы спирт непременно был, всегда. Во-первых, иначе начнут пить нефть. Она ж еще не очищена, ее и так мало. А во-вторых, если завтра домой — не с пустыми же руками! Что батя скажет? Работал, работал — ни денег, ни спирта! Премию-то за ложную тревогу нам не дали.

А у придурка из-за всех этих переживаний была белая горячка, он ползал по общаге и кричал шепотом:

— Я советский разведчик!

Я говорю ему тоже шепотом:

— Если ты, придурок, советский разведчик, ползи на Запад!

Он и уполз. Мы с Толиком пошли его искать, а, блин, никаких следов. Зашли за вышку, а там огромная труба в земле с сеноманской водой для вымывания раствора. Вода аж в десяти метрах от поверхности трубы, а из трубы чьи-то ноги торчат. Оказывается, придурок туда какую-то важную палку уронил, разведданные собирал, и теперь пытается другой палкой ее достать. Толик чуть от страха не протрезвел: он же бригадир, он и за идиота отвечает как за нормального…

После этого случая я уволился: не могу видеть, как идиот с ума сходит.

Как начал я встречаться с Танькой? С той, что болела астигматизмом и была мировой девкой, на которой батя меня потом наколол? Я не помню.

Я человек влюбчивый. Если влюбился, меня от себя не оторвешь. У меня оргазм раньше секса начинается, а секса может и не быть. Скажите мне, как вас зовут. Ну скажите. А я тут же забуду. Я вообще не слышал, что вы мне сказали, раз увиденное лицо не вспомню даже на следствии. Я первую свою любовь принял за расстройство желудка. Очень похоже. Только потом мне объяснили разницу, и что же? Никакой разницы!

Я так думаю, что первого раза у нас с Танькой не было, а просто мы с ней всегда допоздна сидели. Еще до нашей эры. Сидим допоздна в зале, чтобы мать ее не ругалась. Мать спала за стенкой или притворялась, что спит: всяко ведь ей интересно знать, что с ее дочкой до двенадцати ночи вытворяют.

Я не хотел уходить раньше, и Танька не хотела, чтобы я от нее уходил. Вдвоем теплее — Сибирь же! А с другой стороны, Сибирь — страна суровая, домостроевская, тюремная. До двенадцати ты гость, а после — либо женись на хозяйке, либо соображай, как из гостей выбираться, потому что дверь мама запирает лично еще в десять и ключ кладет под подушку. Детдом!