Естественно, никаких планов на эти короткие и нежданные промежутки времени я строить не могла, но сама возможность пообедать вне стен госпиталя была достаточной компенсацией за их быстротечность. Я снова подружилась с рестораном в Горриндже, где меня поили таким вкусным чаем в больших кружках, когда я работала в 1-й Главной лондонской больнице. Я все еще помню то удовольствие, с которым наслаждалась отсутствием любопытных глаз и брюзжания, все еще помню изумительный вкус мягких яичных котлет и кофе, на что при тогдашних военных ценах у меня уходила почти вся моя жалкая зарплата.

Однажды вечером во время церковной службы я вспомнила какую-то книгу, где автор проникновенно писал о святости профессии медсестры. В том-то и проблема, — думала я, пока другие благочестиво бормотали молитвы, — наша профессия считается святой, и начальство забывает о том, что сестры — обычные люди, с обычными человеческими слабостями и человеческими нуждами. Правила этой профессии и ее ценности настолько старомодны, что мы все еще работаем в этих диковинных платьях, вечно сражаемся с неудобной униформой, состоящей из семи предметов, постоянно меняем чепчики, воротнички, передники, манжеты и ремни, где могут скапливаться микробы, пропадаем в прачечной и собираем бесконечные запонки и английские булавки, необходимые, чтобы скреплять все эти сковывающие части одежды, вместо того чтобы носить свободную форму с короткими рукавами, которую можно менять каждый день.

Если бы я могла тогда, в 1918 году, представить себе, что когда-нибудь наступит год 1933-й, я бы никогда не поверила, что даже в таком далеком будущем почти все госпитали и школы для медсестер все еще будут с жалким консерватизмом цепляться за средневековые внешние атрибуты. Но в долгом промежутке между тогдашними и нынешними годами я часто думала, что «святость» профессии медсестры — ее главный недостаток. Для безответственного начальства выгодно, чтобы профессия называлась призванием — тогда можно свободно эксплуатировать подчиненных, маскируя все это привычным словом «дисциплина». Когда женщина выбирает такую нелегкую, изнурительную жизнь, ею, безусловно, движет полуосознанный идеализм, но идеалисты, люди усердные и чувствительные, чаще подвержены нервным срывам, чем те, кому чужд альтруизм и кто сначала думает о себе, а уж потом о других.

Четыре впечатляющих года, проведенных в нескольких очень разных госпиталях, убедили меня раз и навсегда: работа медсестры, если исполнять ее добросовестно, больше чем любой другой труд требует хорошего отдыха и интересного окружения, достаточного количества денег, которые можно тратить на развлечения, нормальной еды, чтобы восстанавливать силы, и отвлечения от гнетущей больничной атмосферы с ее хлопотами о больных и стариках. Но нет, из всех профессий именно профессия медсестры меньше других наделена такими преимуществами, она все еще перегружена ненужными тревогами, жестокостями, мытарствами и правилами. Может быть (и даже почти наверняка), сегодня Сент-Джуд изменилась и это уже не та больница, что пятнадцать лет назад, но недавний доклад комиссии журнала «Ланцет» о профессии медсестры снова воспроизвел все те невообразимые глупости, которые терзали меня тогда и, оказывается, процветают по сей день во многих подготовительных медицинских школах.

И пока я в течение осени 1918 года постепенно осознавала, как в Сент-Джуд с тамошними славными традициями собирают лучших медсестер страны, а потом изнуряющим тамошним распорядком и жесткими сектантскими правилами выбивают всю радость и независимость из девушек, которые шли туда, полные надежды, во мне поднималась лютая ненависть ко всему руководству гражданских госпиталей, начиная с Флоренс Найтингейл [5] . Годами я презирала эту основательницу современной школы ухода за больными и все то, за что она ратовала. Так продолжалось до тех пор, когда я, совсем недавно, прочла ее эссе «Кассандра» в приложении к книге Рэй Стрейчи [6] «Дело» и поняла разницу между ее бунтарским духом, ее пониманием сути работы руководителя и фанатичной узколобостью ее последователей.

Мое понимание нечеловеческого идиотизма, царившего в больнице, дошло до предела одним октябрьским вечером, после необычайно выматывающего дня заправки кроватей, мытья мисок и суден — все это свалилось на меня одну, поскольку началась серьезная эпидемия гриппа и рабочих рук не хватало. Благодаря бешеной энергии, мне удалось закончить эти увлекательные занятия за несколько минут до того, как на работу должна была заступить ночная смена, и я, по заведенному порядку, сообщила об этом сестре, которая дежурила в тот вечер в отделении.

— Сестра, я закончила, — сказала я.

Любая старшая сестра во Франции или на Мальте сказала бы, что после такого тяжелого дня я могу быть свободна, но эта смерила меня своими ясными строгими карими глазами из-под накрахмаленного чепчика и ответила:

— Сейчас всего лишь восемь часов, сестра, можете пойти во флигель и отполировать кресла-каталки.

Темная ярость вспыхнула во мне, но я отправилась выполнять задание. К утру ярость разгорелась и переросла в отчетливое желание немедленно покинуть это место раз и навсегда.

— Я не останусь здесь на шесть месяцев, даже если это обернется скандалом в Девоншир-Хаус, который поставит на мне крест, — мрачно сказала я себе. Однако я не собиралась полагаться на милость случая и, прежде чем воплотить свое решение в жизнь, решила подстраховаться и найти достойную замену.

Однажды во время одинокой утренней прогулки вокруг Вестминстера я случайно проходила мимо военного госпиталя Королевы Александры в Миллбанке и вспомнила, что их новой главной сестрой назначили мою хорошую знакомую из 24-й общественной больницы. Я не забыла ее добрых глаз, когда она соглашалась подменить меня. На следующее же утро я позвонила ей в госпиталь и попросила о встрече. Она приняла меня тотчас же, и я напомнила, как благодаря ей смогла провести с Эдвардом последний перед фронтом его вечер дома, а также рассказала о своей решимости уйти из Сент-Джуд и поинтересовалась, есть ли возможность устроиться в Миллбанк.