и ни вяканьем

не поможешь.

Полнейший вакуум.

Я со стенами дрался,

с болотностью,

но с какой-то хоть жидкой,

но плотностью.

Окружён я трясиной

и кваканьем.

Видно, самое жидкое -

вакуум.

Но о вакуум бьюсь я мордою:

видно,

вакуум -

самое твёрдое.

Всё живое считая лакомым,

даже крики глотает вакуум.

Словно вымер,

висящий криво,

мост,

одетый в зелёный мох.

Если сил не хватает для крика,

у людей остаётся вздох.

Человек распадается,

тает,

если сил

и на вздох не хватает. Неужели сентиментальность превратилась в растоптанный прах

и убежища вздохов остались

только в тюрьмах,

больницах,

церквах?

Неужели вздыхать отучили?

Неужели боимся вздохнуть,

ибо вдруг на штыки,

словно в Чили,

чуть расправясь,

напорется грудь?

В грязь уроненное отечество

превращается

в пиночетество.

На Риеше ёе 1оз 8шр1го8

рядом с тенью твоей,

Ракель,

ощущаю ножей заспинность и заспинность штыков и ракет.

Только море вздыхает грохотом,

и вздыхают пьянчужки

хохотом,

притворясь,

что им вовсе не плохо

и поэтому не до вздоха.

Империализм - это производство вулканов.

Я был в бункере, где прятался Сомоса, когда раскалённая лава революции подступила к Манагуа.

Бункер, к моему удивлению, оказался вовсе не подземным. Внутри серого казарменного здания скрывалось несколько комнат - кабинет, столовая, спальня, ванная и кухня. Был даже крошечный садик японского типа. Это все почему-то и называлось бункером.

– Потрогайте, - предложил мне, улыбаясь, сопровождавший меня капитан. Я потрогал одно растение, другое - все они были из пластика. Антинародная диктатура и есть пластиковый сад: сколько бы ни восторгались придворные подхалимы плодами диктатуры, их нельзя ни поесть, ни понюхать.

На кожаном кресле Сомосы осталась пулевая дырка - это выстрелил сандинистский боец - выстрелил от ярости, не найдя тирана в его логове. Мне рассказали, что в ночь захвата бункера солдаты спали здесь, не снимая ботинок, - кто в алькове Сомосы, кто на диване, кто на полу. В ванную с искусственными волнами выстроилась очередь. А какая-то бездомная женщина с ребёнком прикорнула прямо в кресле Сомосы и ребёнок прилежно расковыривал пулевую дырку, выколупывая набивку пальчиком.

Меня поразило то, что в бункере не было ни одной книги.

– Он не читал даже газет, потому что заранее знал всё, что в них будет написано.
– презрительно сказал капитан.

Никогда бы я,

никогда бы я

ни в действительности,

ни во сне

не увидел тебя,

Никарагуа,

если б не было сердца во мне.

И сердечность к народу выразили

те убийцы,

когда под хмельком

у восставшего

сердце вырезали

полицейским тупым тесаком.

Но, обвито дыханьем,

как дымом,

сердце билось комочком тугим.

Встала шерсть на собаках дыбом,

когда сердце швырнули им.

На последнем смертельном исходе

у забрызганных кровью сапог

в сердце билась

тоска по свободе -

это тоже одна из свобод.

Кровь убитых не спрячешь в сейфы.

Кровь -

на фраках,

мундирах,

манто.

Нет великих диктаторов -все они

лишь раздувшееся ничто.

На бесчестности,

на получестности,

на банкетных помпейских столах,

на солдатщине,

на полицейщине

всех диктаторов троны стоят.

Нет,

не вам говорить о правах человека,

вырезатели сердца века!

Разве право -

это расправа,

затыкание ртов,

изуверство?

Среди прав человека -

право

на невырезанное сердце.

У свободы так много слагаемых,

но народ плюс восстание -

грозно.

Нет

диктаторов несвергаемых. Есть -

свергаемые слишком поздно.

После падения военной диктатуры в Аргентине на международную книжную ярмарку 1984 года в Буэнос-Айресе выплеснулось буквально всё, что было под запретом. Впервые за столькие годы на стендах стояла бывшая нелегальная литература - Маркс, Энгельс, Ленин, Хосе Марти, Че Гевара, Фидель Кастро. Лавина свободы несла с собой и мусор. Кропоткин и Бакунин соседствовали с иллюстрированной историей борделей, Мао Цзэдун - с «Камасутрой», а Троцкий и Бухарин со шведским бестселлером «Исповедь лесбиянки». Итальянского писателя Итало Кальвино аргентинцы чуть не разорвали от восторга, когда он вскользь бросил на читательской конференции банальное в Европе мазохистское выражение левых интеллектуалов: «Мы все изолгались. Пора кончать». Не в состоянии осмыслить бросаемых ему под ноги цветов и ярко-красных следов помады, припечатываемых ему на щёки губами рыдающих аргентинок, Кальвино растерянно хлопал глазами. Он просто, наверно, забыл или не знал, что ещё год назад, когда на улицах Буэнос-Айреса собиралось больше чем два-три человека, их арестовывали, и часто они исчезали без суда и следствия, расстрелянные и задушенные где-нибудь в застенках и на пустырях или утопленные в море. Во многих случаях их трупы бросали в строительные котлованы и вмуровывали в бетонные фундаменты новых отелей и банков. Так появилось в Аргентине страшное слово ёезарагеаёоз - исчезнувшие.