который привёл бы к единой надежде

всемирный наш род.

Заманчив проект социального рая, но полная стыдь, всех в мире детишек усыновляя, своих запустить.

Глобальность порой шовинизма спесивей.

Я так ли живу?

Обнять человечество -

это красивей,

чем просто жену.

Я занят планетой,

раздрызган,

раскрошен.

Не муж -

срамота.

Свой сын,

если он позаброшен, -он брошен.

Он -

как сирота.

Должны мы бороться

за детские души,

должны,

должны...

Но что, если под поучительской чушью в нас

нету души? Учитель - он доктор, а не поучитель, и школа -

роддом.

Сначала вы право учить получите -учите потом.

Должны мы бороться за детские души -но как?

Отвратно игрушечное оружье в ребячьих руках.

Должны мы бороться за детские души прививкой стыда, чтоб не уродились ни фюрер, ни дуче

из них никогда.

Но прежде чем лезть с поучительством грозным

и рваться в бои

за детские души,

пора бы нам, взрослым,

очистить свои...

В 1972 году в городе Сент-Пол, штат Миннесота, я читал стихи американским студентам на крытом стадионе, стоя на боксёрском ринге, с которого непредусмотрительно были сняты металлические стойки и канаты. Внезапно я увидел, что к рингу бегут молодые люди - человек десять. Я подумал, что они хотят поздравить меня, пожать мне руку, и шагнул к краю ринга. Лишь в последний момент я заметил, что лица у них вовсе не поздравительные, а жёсткие, деловые и в руках нет никаких цветов. По залу пронеслось многочисленное «а-ах!», ибо зал видел то, чего не видел я, - ещё нескольких молодых людей, вскочивших на ринг сзади и набегавших на меня со спины.

Резкий толчок в спину швырнул меня вниз, прямо под ноги подоспевшим «поздравителям». Всё было сработано синхронно. Меня, лежащего, начали молниеносно и чётко бить ногами. Единственное, что мне запомнилось, - это ритмично опускавшаяся на мои рёбра, как молот, казавшаяся в тот миг гигантской, рубчатая подошва альпинистского ботинка с прилипшей к ней розовой обёрткой от клубничной жвачки. И ещё: сквозь мелькание бьющих меня под дых ног я увидел лихорадочные фотовспышки и молоденькую девушку-фоторепортёра, которая, припав на колено, снимала моё избиение так же деловито, как меня били. Мой друг и переводчик Альберт Тодд бросился ко мне, прикрывая меня всем телом. Актёр Барри Бойс схватил стойку от микрофона и начал орудовать ею, как палицей, случайно выбив зуб ни в чём не повинному полицейскому. Опомнившиеся зрители бросились на нападающих, и, схваченные, поднятые их руками, те судорожно продолжали колотить ногами по воздуху, как будто старались меня добить. Задержанные оказались родившимися в США и Канаде детьми бандеровцев, сотрудничавших с Гитлером, как будто фашизм, не дотянувшийся во время войны до станции Зима, пытался достать меня в Америке. Шатаясь, я поднялся на ринг и читал ещё примерно час. Боли, как ни странно, я не чувствовал. На вечеринке после концерта ко мне подошла та самая молоденькая девушка-фоторепортёр. Её точеная лебединая шея была обвита, как змеями, ремнями «Никона» и «Хассенблата».

– Завтра мои снимки увидит вся Америка.
– утешающе и одновременно гордо сказала

она.

Возможно, как профессионалка она была и права, но мне почему-то не захотелось с ней разговаривать. Профессиональный инстинкт оказался в ней сильней человеческого инстинкта - помочь. И вдруг я ощутил страшную боль в нижнем ребре, такую, что меня всего скрючило.

– Перелома нет.
– сказал доктор, рассматривая срочно сделанный в ближайшем госпитале снимок.
– Есть надлом. Мне кажется, они угодили по старому надлому. Вы

никогда не попадали в автомобильную аварию или в какую-нибудь другую переделку?

И вдруг я вспомнил. Вместо рубчатой подошвы альпинистского ботинка с прилипшей к нему розовой обёрткой от клубничной жвачки я увидел над собой также вздымавшийся и опускавшийся на мои рёбра каблук спекулянтского сапога с поблёскивавшим полумесяцем стальной подковки, когда меня били на базаре сорок первого года. Я рассказал эту историю доктору и вдруг заметил в его несентиментальных глазах что-то похожее на слёзы.

– К сожалению, в Америке мы плохо знаем, что ваш народ и ваши дети вынесли во время войны.
– сказал доктор.
– Но то, что вы рассказали, я увидел как в фильме. Почему бы вам не поставить фильм о вашем детстве?

Так во мне начался фильм «Детский сад» - от удара по старому надлому.

С моего первого надлома по ребру я больше всего ненавижу фашистов и спекулянтов.

Бьют по старому надлому,

бьют по мне -

по пацану,

бьют по мне -

по молодому,

бьют по мне,

почти седому,

объявляя мне войну.

Бьют фашисты,

спекулянты

всех живых и молодых,

каблучищами

таланты

норовя пырнуть под дых.

Бьют по старому надлому

мясники

и булочники.

Бьют не только по былому -бьют

по будущему.

Сотня чёрная всемирна.

Ей, с нейтронным топором,

как погром антисемитский,

снится атомный погром.

Под её ногами - дети.

В них она вселяет страх