На самом-то деле можно возразить, что это Ньютон был нелюдимым затворником, чудаком, который баловался черной магией. А Гук, судя по исследованию Инвуда, предстает обаятельным и общительным, клубным человеком. Да, его домашние и сексуальные отношения не лишены странностей, а учитывая, что много лет его сожительницей была его племянница, Грейс, то ему крупно повезло жить при Реставрации, а не при пуританах. Но все же в его характере была какая-то особенная доброта.

У него была неразборчивая в связях домработница по имени Марта, и иногда он искал убежища от ее бесстыдства у своей прежней домработницы и сожительницы Нелл Янг. То, что он сохранил хорошие отношения с Нелл, наверное, говорит о его доброте и щедрости, ведь она сбежала от него и спала с парнем помоложе — после того, как у Гука хрустнуло в пояснице во время) — (. Изредка он встречался и наслаждался «долгими беседами» и чаем с пирогом, но без всяких) — (, с некой миссис Мур.

Он обедал с Пипсом, который очень его уважал и говорил, что «это самый выдающийся — хотя, глядя на него, этого не скажешь — из всех, кого я когда-либо встречал». То, что он продолжал читать лекции, которые никто особо не посещал, говорит о его огромной неуемной любви к науке.

Гук был компанейский парень и постоянно гулял с друзьями или просто просиживал в кофейнях с Фрэнсисом Лодвиком, для него Лодом, Джоном Хоскинсом (Хоском), Ричардом Уоллером (Уоллом), Эдмондом Галлеем (Холлом), Александром Питфилдом (Пифом) и с мистером Каррером (Каром). И не всегда он был так уж болезненно честолюбив: он запросто позволил Рену и другим присвоить честь строительства зданий, которые проектировал и возводил главным образом сам. Перечень его свершений огромен.

Вместе с известным часовщиком Томасом Томпионом он успешно наладил в Лондоне — в Клеркенвелле — производство больших и карманных часов. Похоже, он очень близко подобрался к тому, чтобы сформулировать теорию эволюции — это ведь он утверждал, что в «прошлом, совершенно очевидно, существовали виды, которые потом исчезли» и что «представляется очень абсурдным делать вывод, что с самого начала все было в том состоянии, в котором мы находим его сегодня».

Он задавался вопросом, может ли быть, что Ирландия и Америка были когда-то одним целым, может ли быть, что дно моря было когда-то сушей, а то, что теперь суша, было морем. Его посещали великие догадки, и он это знал.

Он был оптимистом от науки, который хотел, чтобы люди «отбросили лень, косность и пагубный подход — знать лишь столько, сколько знали отцы, деды и прадеды». В какой-то момент их долгой вражды Ньютон написал ему письмо, которое должно было их примирить и в котором присутствовала знаменитая фраза о том, что «если я и видел дальше других, то потому, что стоял на плечах гигантов». Принято считать, что он говорил не о Гуке. Жаль, если это действительно так. Роберт Гук добился многих побед, но совершил две большие ошибки.

Как и многие британские ученые после него, он не сумел в полной мере показать коммерческую и практическую пользу своих открытий. И он допустил, что первыми о нем написали те, кто хотел его принизить.

Если бы вы взобрались на вершину купола собора Св. Павла в 1700 году, незадолго до смерти Гука, вашему взору открылся бы город, который все еще был поразительно сельским. Гайд-парк и Сент-Джеймс-парк окружены пашней или пустошами. Вокруг площади Ковент-Гарден, спроектированной Иниго Джонсом, раскинулся островок застройки, но к северу от улицы Холборн и к западу от Чаринг-Кросс простиралось зеленое море. На Флит-стрит и улице Стрэнд видны сады с кустами роз и лаванды. Из-за городских трактиров выглядывали фруктовые сады, а Хэмпстед и Хайгейт были деревушками на дальних холмах. Со своего возвышения вы бы услышали, как мычат коровы, которых ведут на рынок, и гуси шипят, преследуя какую-то леди в паланкине. Вы бы увидели мальчишек, которые ловят рыбу или купаются возле — трудно поверить — единственного моста через Темзу. Лондонский мост совсем обветшал. Дворец Тюдоров Нонсач разрушается, множество домов и магазинов сгорело в огне пожаров, обшарпанные улицы зияют провалами, как беззубый рот. С вершины собора Св. Павла вы бы увидели, что Лондон был, по сути, скоплением полутора сотен средневековых деревень, каждая из которых лепится вокруг своей собственной церкви, трактира или рынка. В каждой деревне свое смешение классов: шикарные дома и ряды простеньких домишек, представители разных сословий встречаются в одних церквях и пабах и радуются таким же средневековым процессиям, на которую наткнулся по прибытии в Лондон Дик Уиттингтон.

Но, стоя там, на верхотуре, вы бы не заметили никаких следов технических изменений, произведенных умами таких людей, как Роберт Гук: сотен изобретений, которые накапливались и которым еще только предстояло изменить сельское хозяйство, промышленность и торговлю. Вслушиваясь в отдаленный невнятный шум Лондона, вы бы не догадались, что перед вами сообщество, которое изготовилось перед гигантским скачком — от общества аграрного в индустриальное. Тем не менее только что, в 1698 году, Томас Сэйвери построил в Лондоне первую в мире паровую помпу; и хотя устройство это не слишком эффективное, оно прямиком привело к машине Джеймса Уатта 1776 года. Скоро, в 1701-м, Джетро Талл создаст свою революционную рядовую сеялку. Печи Коулброкдейла будут запущены к 1709-му.

Поэтому, если бы вы еще раз поднялись на купол собора Св. Павла через сто лет и огляделись вокруг, вы бы обнаружили, что город изменился до неузнаваемости. Всматриваясь в горизонт, вы бы не смогли обнаружить, где заканчивается город. Люди перестали жечь дрова и перешли на уголь из Ньюкасла, отчего в воздухе висит густой бурый дым. Вы бы увидели благородные площади, заложенные после Утрехтского мира в 1713 году, — Гроувнер-сквер и Мейфэр. Вы бы увидели шедевры георгианской архитектуры, которые пытались воспроизвести и последующие поколения: Беркли-сквер, Кавендиш-сквер, Портленд-плейс, Фитцрой-сквер. Вы бы обнаружили, что мост перестроен, с него убрали все торговые лавки и дома, а средневековые арки перекрыли камнем. Добавился еще один мост — Вестминстерский, открытый в 1750 году, по которому спешат крохотные черные фигурки, и открытый в 1769 году мост Блэкфрайерс. Переводя взгляд с запада на восток, вы бы заметили заметный разрыв в достатке между двумя концами Лондона: изысканные дома на западе, с рядами платанов и каштанов на площадях, и жуткие съемные квартиры на востоке. Насколько видит глаз, тянутся ряды домов, а за ними мастерские по обжигу кирпича, гравийные карьеры и мусорные ямы, изрыгающие языки адского пламени. Вы бы увидели цеха, фабрики, заводы и верфи, на которых теперь трудятся лондонцы, мужчины и женщины, жалкие старики и чудовищно юные, зачастую в нечеловеческих условиях. Конюшни и коровники превратились в спальные бараки для работников, которые сбежали от огораживаний из деревни в город. Крыши бараков обваливаются им на голову, их заработки не поспевают за ценой хлеба, они постоянно страдают от технических улучшений — ткацкого станка, прядильной машины, — которые обесценивают их труд, и у них нет профессиональных союзов, которые могут их защитить. Они долго не живут, у них жуткие болезни. Их много, как саранчи, и они бедны, как мыши, — написал один современник.

Технические открытия Гука и других усилили значение машин, а машины были дороги — вот общество и разделилось еще больше: на тех, кто трудится у станка, и тех, кто владеет средствами производства или их финансирует. Капиталистическая и промышленная революции невероятно обогатили Лондон и Англию — в расчете на душу населения, но при этом некоторые стали гораздо богаче других, а многие жили в беспросветной нужде. Лондон рос, росло и неравенство между лондонцами. Как и всегда, возникло два разных взгляда на эту проблему.