Прежде военным медикам практически не доводилось заниматься самоувечьями, поскольку в армию шли добровольцы. Но после начала настоящей индустриальной мясорубки и введения массового призыва неизбежно появились те, кто всеми силами старался избежать фронта, как до отправки на войну, так и в процессе службы.

Беглецы от солдатской лямки были изобретательны, и какое-то время выигрывали у армии, но, как выразился однажды Иван Терентьев «государство в прогаре не останется». После поражений лета шестидесятого года на симулянтов и уклоненцев обрушилась вся сила репрессивного аппарата.

Одним из «верняковых» способов «спрыгнуть с броневика» считались автомобильные аварии. Солдаты в увольнительных и призывники устраивали массовые столкновения, калечились сами и сбивали прохожих, надеясь попасть в больницу или тюрьму. В ответ всех выживших участников стали отправлять сразу на передовую, с заменой уголовного наказания бессрочной службой в специальных ротах, которые не зря прозвали «смертными». Полиция быстро констатировала, что число ДТП в стране практически сошло на нет. [5]

Армию захлестнула эпидемия самострелов и «голосований», когда солдаты выставляли из-за бруствера руки, надеясь на ранение и госпиталь или даже комиссию, если «повезет». Ответ так же был суров — смерть-рота или расстрел перед строем.

Многие военные врачи считали «неэтичным» выносить какие бы то ни было суждения о том, было ли ранение боевым, случайным или умышленным, а следователи свято верили в способность врача дать точное заключение. Приходилось разъяснять медикам, что их долг — помогать в расследовании, а следователям, что эксперт может лишь оценить обстоятельства и дистанцию ранения.

Жизнь военных медиков и так оказывалась сверхтяжелой. Помимо утомительной и ответственной работы им регулярно приходилось сталкиваться с недоверием или даже открытой агрессией со стороны пациентов. А испуганные, отчаявшиеся люди, к тому же подвергнувшиеся травматическому воздействию на психику, были готовы поверить в любой бред. Распространялись слухи, что в госпиталях врачи-дьяволиты умышленно замаривают раненых. Одновременно по секрету передавались «верные способы лечения», наподобие «засыпать рану порохом и поджечь». Так что к многочисленным заботам хирурга-консультанта прибавилась еще одна — измыслить что-нибудь для снижения психологической нагрузки на больных и медиков. И никаких внятных решений не просматривалось. Единая доктрина лечения указывала, как исцелять телесные раны, но никак не могла помочь с врачеванием душ. И Александр уже прозревал очень тяжелые проблемы, когда подавленная агрессия и военные страхи неизбежно начнут проявляться в мирной жизни. Война во множестве плодила не только мертвецов и калек, но и психопатов, чьи души навсегда оставались на поле боя.

Поволоцкий тоскливо посмотрел на приколотый к книжной полке листок, на котором от руки было написано:

«Взвод — санинструктор. Батальон — санвзвод, фельдшер и носильщики. Полк — санрота. Дивизия — медсанбат. Армия — «n» приданных подвижных полевых госпиталя (3 хирургических, по одному на дивизию, плюс терапевтический и инфекционный)».

Очень захотелось снова увидеть Анну Лесницкую. Удивительная все-таки женщина, сочетавшая чисто мужскую прямоту и решительность с женственностью и загадочностью. Но, к сожалению, после памятного обеда в офицерской столовой, они разъехались по разным делам. Анна оставила адрес «до востребования», и хирург трижды писал ей, но скорее для самоуспокоения, не особенно доверяя полевой почте.

Очередной приступ сонливости почти отключил его, как электрическую игрушку, и медик едва не выколол себе глаз стилосом.

— «К черту» — решил Александр. — «Сейчас лягу и буду спать до утра. А потом — с новыми силами за работу!».

Диванчик «на полторы задницы» не предназначался для сна, но медик кое-как разместился на нем, скрутившись и изогнувшись. Он закрыл глаза, предвкушая, как блаженный сон сейчас подарит заслуженный отдых, и в тот самый момент, когда окружающие звуки расплылись, отодвигаясь куда-то вдаль, в дверцу автобуса решительно постучали.

— Кто там? — сонно спросил Александр.

Вместо ответа постучали сильнее. Донесся сварливый, рассерженный голос шофера, выговаривающий невидимому гостю по поводу нарушения докторского покоя. Тот отвечал что-то неразборчивое, странным голосом, с раскатистым и одновременно грассирующим «р».

Иностранец?

Поволоцкий чертыхнулся и полез с дивана, едва не сбросив локтем со стола черновик доклада.

Обладатель специфического акцента оказался высоким, даже выше Александра, тощим и огненно-рыжим, лет сорока, может быть даже меньше. Но первым, что отметил Поволоцкий, был просторный белый халат-накидка с большим красным крестом. От вида такой экзотики, давно вышедшей из употребления в нормальной армии, хирург на несколько мгновений впал в ступор. Гость же в свою очередь онемел, увидев заспанную и бородатую физиономию, недовольно воззрившуюся из открытой двери. Шофер, узрев патрона, решил, что дальнейшее уже не его забота, и покинул сцену.

— Коллега! — рыжий стукнул по дверце, которую украшал такой же красный крест, только поменьше. — Может быть, вы объясните? Мне приказали в двадцать четыре часа «добыть» краску — она у вас под землей, как нефть, что ли? — и покрасить фургоны в защитный цвет! У меня поинтересовались, обучены ли мои санитары борьбе с бронеходами! Мне выдали вот эту книжечку, — он махнул серой брошюркой, в которой Александр узнал «Указания по военно-полевой хирургии». — Сказали, прочтите и действуйте по ней! Я доктор философии в травматологии, пишу диссертацию по радиологической медицине, а мне дают брошюру для… я не знаю, для дрессированных медведей, что ли? И у меня, начальника лазарета, нет вообще никаких полномочий! Сказали, езжайте на ГОПЭП, туда сейчас Вол уехал, он всех в две шеренги строит, вас тоже построит. Укажет место и под страхом расстрела прикажет работать, где указано. Кто такой Вол и где его найти?