— Честно говоря, я был весьма удивлен. Почему ваш батальон… — Зимников сделал короткую паузу, очевидно размышляя, следует ли использовать слово «перебежчиков» или «дезертиров». — Не был раскассирован, как это обычно делается. И в особенности — почему его придали моей бригаде, с учетом уже имеющейся части из европейских добровольцев, которые очень не любят вашего брата.

Зимников помолчал, словно приглашая англичанина к диалогу, но тот счел за лучшее воздержаться от комментариев. Неподалеку снова начали стрелять, донеслись отрывистые выкрики команд — пехота снова училась окапываться.

— Хотя не нам толковать решения высшего командования, — решил Зимников, так и не дождавшись ответа, и неожиданно сменил тему. — Джеймс, почему вы решили перейти к нам, присягнуть Империи и Его Величеству Константину?

— Я бы не хотел повторять эту историю, тем более, что уже не раз подробно описывал происшедшее.

— И все же? — настоял полковник, доброжелательно, но твердо. — Английских перебежчиков у нас немало, но никто не переходил целым батальоном.

— После того, как мой брат попытался поднять мятеж, меня убрали из действующей армии и перевели в охрану утилизационного пункта. Далее — в охрану медицинской лаборатории. Там я решил, что мне не по пути с Евгеникой, и нашел единомышленников. Нация поступала разумно, убирая ненадежных с фронта, но ошиблась, собрав их в одном месте. Мы смогли захватить арсенал, освободили часть заключенных и пробились к вам по реке.

Ванситтарт помолчал и закончил:

— Не понимаю, зачем это говорить еще раз.

— Я все еще пытаюсь понять, что подвигло лично вас на дезертирство, — без недомолвок ответил Зимников. — Мы — не тыловики и даже не линейная пехота. Мы — гвардия, и в моей бригаде есть люди, в которых я совершенно не уверен. А должен быть уверен.

— Лично я принял окончательное решение после того, как при мне младенцу воткнули в палец иголку, на всю длину, чтобы ребенок не мог согнуть его, — ответил англичанин, ровно, спокойно, без единой эмоции на холеном лице. Только прежде едва уловимый акцент в его речи теперь стал четче, жестче. — Для наиболее корректного проведения медицинских экспериментов.

— Весомая причина, — очень серьезно согласился полковник. — Что же, вот в это я готов поверить. Далее — чего вы хотите?

— Я вас не понял.

— Чего вы хотите от службы в моей бригаде? Спасения? Искупления? Просто пережидаете время?

Впервые за время всего разговора Ванситтарт ощутимо замялся. Словно неожиданные повороты беседы пробили крошечную брешь в тщательно выстроенной броне выдержки и видимого безразличия.

— Вы не поймете, — с усилием проговорил он, наконец.

— Я очень постараюсь, — пообещал полковник.

Ванситтарт задумчиво пригладил ладонями мундир, смахнул с рукава пылинку.

— Я ведь могу и обмануть, — предположил он.

— Это вряд ли, — сказал Зимников. — Конечно, трудно тягаться с английской школой аристократического лицемерия…

Джеймс чуть шевельнул бровью, очень уж не вязалась правильная и четкая речь полковника с его «дубовым» видом солдафона, прямого как ствол и жесткого как солдатская подошва.

— … Но мне пятьдесят два года, — продолжал Петр Захарович. — Тридцать четыре из них я провел в войнах по всему миру. Я умею разбираться в людях и не думаю, что вам по силам меня надуть.

Неподалеку на землю легла широкая тень — в небо поднимался дирижабль. Определить назначение на таком расстоянии было невозможно, но всяко не гражданский. Зимников некстати вспомнил, как много лет назад совершил перелет через Тихий океан на туристическом дирижабле фешенебельного класса. Хорошее получилось путешествие, хотя насладиться им как следует не получилось — тогда Петр Захарович не отдыхал, а работал в несвойственной для себя роли телохранителя и едва не погиб. Стараниями англичан, кстати.

— Вы верите в бога? — спросил Джеймс Ванситтарт.

— Да, — немедленно ответил Зимников. — Но при этом я верю в то, что он предоставляет людям делать собственный выбор и расхлебывать все последствия.

— Понятно. Я тоже. Однажды мой брат процитировал Исайю — «В тот день поразит Господь мечом своим тяжелым, и большим и крепким, левиафана, змея прямобегущего, и левиафана, змея изгибающегося, и убьет чудовище из моря». И с некоторых пор я думаю, что Нация, Евгеника — это Левиафан. А нашествие — это испытание для всех нас. Великое искушение для всего народа моей Британии… Которое мы не смогли отвергнуть. Не все, но многие — не смогли.

Джеймс склонил голову, легонько толкнул носком начищенного сапога маленький цветок, неведомым образом сохранившийся на изрытом поле. Зимников молча ждал, не глядя на англичанина, сцепив за спиной железные руки.

— Когда-нибудь это закончится, — тихо продолжил Ванситтарт. — Господь посылает испытания, но всегда дает силу для их преодоления. Чудовище из моря падет. И мой несчастный народ не избежит возмездия. Оно будет заслуженным, но наверняка чрезмерно жестоким. И когда это случится, я хочу, чтобы торжествующие победители помнили о нас. О тех, кто сражался против евгенической нежити и своих же заблудших собратьев. Может быть, память о нас сможет выкупить хотя бы малую часть грехов, которые вы припомните моей родине.