— За автопарк спасибо. Представлю к медали.

До Степки не сразу дошел смысл сказанного. Рука майора была теплой, будто из перчатки. В петлицах краснели по две шпалы. И Степке вдруг захотелось стать взрослым и командовать полком вот так, опираясь ладонью на топографическую карту. Он даже вздохнул.

— Большой личной храбрости паренек, — заметил Иноземцев. — Только мал еще в самостоятельное путешествие пускаться.

Последнюю фразу Иноземцев продумывал весь вечер. Твердил ее, чтобы не забыть. И в последний момент запамятовал одно слово — вместо «поездка» сказал «путешествие». Иван предполагал, что этим вскользь высказанным замечанием он подаст майору мысль поручить ему, Иноземцеву, сопровождать Степана до Туапсе. И тогда он увидит свою Нюру. И она будет говорить ему какие-то слова. А он — смотреть на нее и радоваться.

— Значит, отца искал?

— Пробовал, — ответил Степка.

— Покажи адрес.

Бумажка с адресом была потертой, как старая стелька.

— Разберете? — спросил Степка.

— Разберу. — Майор положил бумажку на карту. — Домой поедешь в двадцать три ноль-ноль с санитарной машиной. Предупреждаю, никаких фокусов — в Туапсе и прямо к маме. А с отцом я найду способ связаться. Мы это мужское дело уладим без твоей помощи.

Майор критически осмотрел одежду мальчишки, поморщился.

— Нет шаровар, товарищ майор, — доложил Иноземцев, привыкший понимать командира без слов. — Размеры великоваты.

Майор недовольно снял трубку, резко крутанул ручку телефона.

— Дайте склад ОВС… Кто это? Слушай, сейчас Иноземцев привезет к тебе мальчишку. Подбери для него шапку и шаровары.

После штабной духоты ночь показалась свежей необыкновенно. Воздух был сухим. Холод на первых порах не чувствовался. И тело будто бы уменьшилось в весе. И Степке хотелось не идти, а бежать под гору.

Иван же, наоборот, не ощущал легкости в теле. Ночь не казалась ему прекрасной. Он думал о Нюре… И костил майора за черствость, за непонимание его, Ивана, мук и переживаний.

Склад ОВС состоял из двух машин-фургонов, покрытых длинной маскировочной сетью. В одном из фургонов теплился огонек. И старшина, пожилой, очкастый, согнувшись, сидел за маленьким столиком, колдуя над накладными.

Шаровары нужного размера отыскались быстро. И Степану тут же было велено надеть их.

Сняв старенькие, рваные брюки, он вынул из кармана пистолет, подаренный ему Чугунковым в разведке. Иноземцев нахмурился. Забрал оружие.

— Дядя Ваня! — взмолился Степка.

— Я уже тридцать лет дядя Ваня… Не игрушка это. И закон на такой случай определенный есть. Строгий очень.

Были, конечно, слезы. А если вернее — две слезинки. Покатились они к губам, оставляя за собой блестящие дорожки. Хорошо, что в фургоне было темно и никто эту слабость Степана не заметил.

Нюра вскрикнула и схватилась за сердце. Из тряпочки на нее смотрели два холодных серо-черных глаза.

Нюру пришлось отпаивать водой. Она никак не могла понять, что ее дорогой Иван жив-здоров. А глазные протезы он передал со Степкой так, на всякий случай. Иноземцев ясно написал об этом в письме:

Всхлипывая, Нюра твердила:

— Страсти-то какие!.. Страсти…

Мать онемела, увидев Степку.

Было раннее утро, и туман стлался над улицей. Степан стоял на пороге в этом тумане. И Нине Андреевне на секунду почудилось, что она видит сон.

Она не произнесла ни слова, лишь бестолково улыбалась. А Любаша всплакнула маленько. И, обняв брата за шею, сказала:

— Дуралей…

Для Степки опять началась обыкновенная домашняя жизнь.

Между тем что-то непривычное вкралось в короткие дни поздней осени. Это казалось особенно непонятным, потому что осень тянулась как осень: с дождями и солнцем, с неранними, закутанными в туман рассветами, с сумерками, густеющими к вечерним часам с панической поспешностью. Небо обряжалось в облака, словно в шубу. И они были белыми, курчавыми. Не облака, а шерсть барашка.

Листва облетела. Смотреть на ветки теперь можно было лишь с чувством некоторого сожаления: до того сиротливыми и жалкими они выглядели. Но ничего необычного, непривычного в этом не было. Так же сиротливо раскачивались черные мокрые ветки и прошлой осенью, и позапрошлой, когда еще не гремела война и улицы тянулись чистыми, без развалин, а в окнах вместо фанеры блестели стекла. И люди не носили с собой противогазов и хлебных карточек.

Значит, причина непривычного, беспокойного чувства, заглянувшего к людям, крылась не во времени года, не в потерявших листву деревьях, а совсем в другом.