Иноземцев удрученно вздохнул:

— Ты же ребенок. Ну что понимаешь?

— Все я понимаю, дядя Ваня. Очень даже все. И больше.

— Хотя бы так, — согласился Иван. И тут же коварно спросил: — Но откуда персонал про твое понимание узнает?

— По глазам догадаются.

— Что же с тобой делать? — В голосе Иноземцева была неподдельная растерянность. — Не вести же такого грязного к майору Журавлеву. А вдруг по тебе вши ползают?

— Не находил, — смутился Степка.

— Когда найдешь, тогда и разговаривать про это поздно. Жди меня здесь.

Иван передал Степке сверток, а сам вошел в баню. Дверь взвизгнула, словно ее ущипнули. Степка почувствовал, как запылали его щеки.

Отсюда, с середины горы, поселок казался лежащим в чаше. Темнота оседала в нее слоистая, точно пирог. На дне она была густой, непрозрачной, редела по склонам, а выше обволакивала вершины чистой, словно первый снег, синевой.

Где-то за горами перекатывалось эхо взрывов. Тяжело, неуклюже. Но это было далеко, потому что желтые всполохи не метались по небу, а звуки непременных в боевой обстановке ружейно-пулеметных выстрелов не слышались вообще.

Скрипя колесами, в гору ползла телега, которую тащили два крепких, толстоногих битюга. На телеге лежали узкие ящики из-под зенитных снарядов. Солдат в длинной шинели шел рядом с телегой. В одной руке вожжи, в другой самокрутка. Запах от махорки был едким. Затягиваясь, солдат ловко прятал самокрутку в рукав.

Из-за скрипа колес Степка и не услышал, как распахнулась дверь бани и на улицу торопливо вышел Иноземцев.

Он заговорщически шепнул Степке:

— Айда…

Мальчишка отрицательно покачал головой. И тяжело вздохнул.

— Не дури… Слушай старших. В коридоре будешь грязь смывать. Возле печки. Никого там нет, кроме солдата-истопника.

Желтоватый огонек, вырывавшийся из распахнутой заслонки, ложился на колотые чурки, горкой белевшие возле печи.

Истопник сидел на корточках. Его большие колени, замусоренные мелкими щепками, попадали в пятно света, отражаемое топкой. Но ни плеч, ни лица Степану разглядеть не удалось. И он понял, что здесь темно, что здесь можно мыться без стеснения.

— Раздевайся ловчей, — повелел Иноземцев. — Вода в шайке простынет.

Степан не видел шайки и не видел пара, весело вздымавшегося над ней. Но он чувствовал тепло у своих ног. И слышал, как за стеной звонко разговаривали женщины.

— Дядя Ваня, а вы? Разве сейчас мыться не будете?

— Здесь?! Там бы я помылся. — Иван кивком показал на стенку, за которой весело разговаривали женщины. — Да меня не пустят…

Рация трещала тоскливо и надоедливо, как сверчок. Керосиновая лампа с чистым высоким стеклом в меру своих сил освещала прокуренную, заполненную людьми комнату.

Томительно тянулось время, а майор Журавлев все не вызывал к себе ни Степку, ни Ивана Иноземцева, Одни офицеры входили в его комнату, другие выходили. И когда открывалась дверь, Степан видел домашние льняные занавески и край стола, заваленного картами.

Было душно. Иноземцев снял шапку. И волосы у него оказались взмокшими.

— Шумно очень, — сказал Степка.

— Штаб! — Ответ Ивана прозвучал многозначительно.

— А если за стенкой стать, то гудят, как на колхозном рынке.

— Сколько тебе лет? — спросил Иван.

— Тринадцать.

— А питюкаешь, как взрослый.

— Что такое питюкать?

— Говорить, рассуждать.

— Это есть, — согласился Степка. — Все взрослые в один голос утверждают, что язык у меня подвешен здорово.

— Тоже неплохо, — рассудительно заметил Иноземцев. — В жизни вполне может пригодиться. Помню, на базу ко мне лектор приезжал. Сорок пять минут проговорил, что у них по-хитрому академический час называется, потом сумму за это дело получил. И угостил я его, как водится, водочкой, балыком… Все не ящики таскать…

Иван, безусловно, намеревался развить мысль и дальше, но из комнаты командира полка вышел лейтенант и сказал:

— Иноземцев, давай со своим мальчишкой. Командир полка ждет.

Иван посмотрел на Степку, кивнул: дескать, держись!

Орденские колодки пестрели на груди майора, словно букет цветов. Их было полных три ряда. Они настолько приковали внимание Степана, что он даже не посмотрел на лицо Журавлева, как всегда, замкнутое, неулыбчивое. Поэтому не смутился, не растерялся. И это понравилось майору. Он протянул мальчишке руку и сказал: