Камбон спросил, не является ли это заявление вообще отказом от военных действий. Грей ответил: его слова «относились лишь к настоящему моменту». Камбон предложил, чтобы Англия в качестве «моральной поддержки» направила на континент две дивизии. «Отправка таких небольших сил или даже четырех дивизий — по мнению Грея — была чревата большим риском и не дала бы даже минимального эффекта». Он добавил, что морские обязательства Англии нельзя оглашать до тех пор, пока парламент не будет информирован о них. Это должно произойти на следующий день.

Наполовину в отчаянии, но все еще надеясь, Камбон направил своему правительству совершенно секретную телеграмму, в которой и сообщил о заверении Англии. Телеграмма пришла в Париж в тот же день в половине девятого вечера. Хотя это было «хромое» обязательство, намного меньше того, на что надеялась Франция, посол рассчитывал, что оно могло бы привести к полному военному участию Англии, ибо, как он выразился впоследствии, страны «наполовину» не воюют.

Морские обязательства, однако, были вырваны у кабинета ценой раскола, который Асквит всеми силами старался предотвратить. Два министра, лорд Морли и Джон Бэрнс, подали в отставку, а грозный и таинственный Ллойд Джордж все еще «сомневался». По мнению Морли, кабинет должен был «развалиться в тот же день», а Асквит признал, что «мы находимся на грани полного развала».

Черчилль, всегда готовый предвосхитить события, поставил целью включить представителей своей партии консерваторов в коалиционное правительство. Как только закончилось заседание кабинета, он отправился на встречу с Бальфуром, бывшим премьер-министром, который, как и многие руководители этой партии, придерживался мнения, что Англия должна довести политику, приведшую к созданию Антанты, до своего логического, хотя и печального, завершения. Черчилль сообщил ему, что, как ожидают, примерно половина либерального кабинета подаст в отставку, если будет объявлена война. Его партия, ответил Бальфур, готова войти в коалицию, если возникнет необходимость, но в этом случае, по его мнению, страна будет расколота антивоенным движением, которое возглавят вышедшие из правительства либералы.

О германском ультиматуме пока ничего не было известно.

Черчилль, Бальфур, Холдейн и Грей исходили из угрозы гегемонии Германии в Европе после падения Франции. Однако политика поддержки Франции разрабатывалась за закрытыми дверями, и общественность о ней ничего не знала. Большинство либерального правительства отвергало ее. Ни правительство, ни страна не имели единых взглядов по этой проблеме. Многим англичанам, если не всем, этот кризис представлялся продолжением давней ссоры между Германией и Францией, не имевшей никакого отношения к Англии. Чтобы превратить ее в глазах общественности в дело, затрагивавшее Англию, необходимо было нарушение нейтралитета Бельгии, плода английской внешней политики. Каждый шаг захватчиков стал бы ударом по договору, который создала и подписала сама Англия. Грей решил потребовать у кабинета рассматривать это вторжение как «казус белли», то есть случай, являющийся поводом к войне.

В тот вечер, когда он обедал вместе с Холдейном, курьер Министерства иностранных дел принес портфель для донесений, где была телеграмма, сообщавшая, как писал об этом Холдейн, «что Германия намеревается вторгнуться в Бельгию». Что это была за телеграмма и от кого она поступила, было неясно, однако Грей считал ее подлинной.

— Что Вы думаете по этому поводу? — спросил Грей, передавая телеграмму Холдейну.

— Немедленная мобилизация, — ответил тот.

Они сразу встали из-за стола и поехали на Даунинг-стрит. Там был премьер-министр и несколько гостей. Попросив министра пройти в отдельную комнату, они показали ему телеграмму и попросили полномочий для объявления мобилизации. Асквит согласился. Холдейн предложил, чтобы его временно вновь назначили главой Военного министерства, принимая во внимание чрезвычайные обстоятельства. Премьер-министр будет завтра слишком занят и вряд ли сможет выполнять обязанности военного министра. Асквит снова согласился, и довольно охотно, потому что ему очень не нравился фельдмаршал лорд Китченер Хартумский, известный своим деспотизмом, именно его прочили на это место.

Следующий день — понедельник, выходной день банковских служащих, — был ясным и солнечным. Лондон был забит толпами, которые ринулись не на взморье, а в столицу, узнав о надвигающемся кризисе. В полдень перед Уайтхоллом стало так многолюдно, что прекратилось движение и гул многотысячной толпы был слышен в зале, где продолжались бесконечные заседания кабинета, который никак не мог решить, сражаться за Бельгию или нет.

Принявший руководство Военным министерством, Холдейн уже отправлял мобилизационные телеграммы о призыве резервистов и солдат территориальных частей. В одиннадцать часов кабинет получил известие о том, что Бельгия выставила свои шесть дивизий против Германской империи. Через час министрам представили декларацию консервативной партии, составленную еще до предъявления германского ультиматума Бельгии. В ней подчеркивалось, что колебания в отношении поддержки Франции и России окажутся «фатальными для чести и безопасности Соединенного королевства». Вопрос о союзе с Россией уже и так стоял поперек горла либеральным министрам. Двое из них — сэр Джон Саймон и лорд Бошамп — подали в отставку, однако главная фигура, Ллойд Джордж, узнав о событиях в Бельгии, решил остаться в правительстве.

В три часа дня третьего августа Грей должен был выступить с первым официальным и публичным заявлением правительства по поводу кризиса. От него зависела судьба всей Европы, так же как и Англии. Задачей Грея являлось повести страну в бой, объединив ее. Ему предстояло убедить в этом собственную партию, по традиции пацифистскую. Объяснить старейшему и опытнейшему парламенту в мире, как Англия, никогда не дававшая обязательств, взяла на себя обязательство поддержать Францию, показать, что Бельгия — лишь повод, а истинная причина во Франции. Он должен был обратиться с призывом к чести Англии, пояснив, что решающим фактором остается защита ее интересов. Ему предстояло выступить в парламенте, где более трехсот лет традиционно велись дебаты по проблемам внешней политики. Не обладая блеском красноречия Бэрка или силой убеждения Питта, мастерством Каннинга или напористостью Палмерстона, риторикой Гладстона или живым умом Дизраэли, он должен был отстаивать проводимый им внешнеполитический курс, который не мог предотвратить войну. Оправдать настоящее, сравнить его с прошлым и заглянуть в будущее — такой была цель, стоявшая перед Греем.

Ему не хватило времени написать речь. В последний час, когда он попытался было набросать тезисы, объявили о прибытии германского посла. Вошедший Лихновский тревожно спросил: что решило правительство? Что собирается сказать Грей в палате общин? Не будет ли это объявлением войны? Грей ответил, что это будет не объявление войны, а «заявление об условиях». Не является ли нейтралитет одним из этих условий? — спросил Лихновский. Он стал «умолять» Грея не делать этого. Посол не знал планов германского Генерального штаба, но не мог поверить, чтобы они включали «серьезное» нарушение нейтралитета, хотя германские войска, «возможно, и пересекут небольшой угол Бельгии». В таком случае, сказал Лихновский, повторяя вечную формулу человеческого смирения перед судьбой, «вряд ли что можно изменить».