И лишь позднее многие в Германии стали задаваться вопросом, кто же в действительности оказался глупцом в тот день. Это был день, который, как заявил впоследствии австрийский министр иностранных дел граф Чернин, «стал началом нашей величайшей катастрофы», день, когда, по признанию кронпринца, «мы, немцы, проиграли первое сражение в глазах всего мира».

Четвертое августа. Две минуты девятого. В то утро первая волна серо-зеленых шинелей перекатилась через границы Бельгии у Гуммериха, в тридцати километрах от Льежа. Бельгийские жандармы, находившиеся в сторожевых будках, открыли огонь.

Выделенные из основных германских армий для наступления на Льеж войска под командованием генерала фон Эммиха включали шесть пехотных бригад, каждая с артиллерией и другой военной техникой, и три кавалерийские дивизии. К вечеру они вышли к городу Визе на Маасе, которому первому было суждено превратиться в руины.

Вплоть до последней минуты многие все еще верили, что германские армии обойдут бельгийские границы. Зачем им намеренно обзаводиться еще двумя врагами? Германский ультиматум Бельгии не больше чем трюк, он предназначен лишь для того, «чтобы нам первыми пришлось вступить на землю Бельгии», — писал Мессими в своем приказе, запрещая французским войскам, «даже патрулям или одиночным всадникам», пересекать пограничную линию.

По этой ли причине, или по другим соображениям, однако Грей еще не направил немцам английского ультиматума. Король Альберт не обратился к странам-гарантам за военной помощью. Он также опасался, что ультиматум может оказаться «колоссальным обманом». Если бы он преждевременно призвал английские войска, их присутствие вовлекло бы Бельгию в войну помимо ее воли. Кроме того, могло быть и так, что, утвердившись на бельгийской земле, соседи не будут торопиться с уходом. И лишь тяжелый топот колонн германских войск, двигавшихся к Льежу, положил конец всем сомнениям и не оставил другого выбора. В полдень четвертого августа король обратился к странам-гарантам с призывом к «совместным и согласованным действиям».

В Берлине Мольтке все еще надеялся, что после первых выстрелов, произведенных для спасения чести, бельгийцы, возможно, согласятся «на достижение взаимопонимания». Поэтому германская нота говорила просто «о силе оружия» и не упоминала об объявлении войны. Когда бельгийский посол барон Бейенс пришел к Ягову утром в день вторжения, чтобы потребовать свой паспорт, германский министр поспешил к нему навстречу с вопросом: «Итак, что вы хотите мне сказать?» — еще надеясь на что-то. Он вновь повторил германское предложение уважать нейтралитет Бельгии и возместить все убытки, если не будут уничтожены железные дороги, мосты и туннели и войскам будет предоставлено право свободного прохода, что означало отказ от обороны Льежа. Когда Бейенс уже уходил, Ягов шел за ним и говорил с надеждой в голосе: «Может быть, у нас еще найдется, что обсудить».

В Брюсселе, через час после вторжения, король Альберт, одетый в простую военную форму, отправился на заседание парламента. Маленькая процессия неспешно двигалась по улице Рояль. Во главе ее в открытой коляске ехали королева и ее трое детей, за ней еще два экипажа и последним, верхом, — король. Дома вдоль всего пути были украшены флагами и цветами, восторженные люди стояли по обеим сторонам пути. Незнакомцы обменивались рукопожатиями, смеясь и крича, каждый ощущал, по свидетельству очевидца, единение с соотечественником, «общие узы любви и ненависти».

После того как королева, депутаты и публика заняли свои места, в зал заседаний вошел король. Бросив на кафедру коротким жестом фуражку и перчатки, он начал говорить. Его голос лишь иногда выдавал волнение.

И когда, напомнив о конгрессе 1830 года, который создал независимую Бельгию, король обратился с вопросом: «Господа, решили бы вы без колебаний сохранить в неприкосновенности священный дар наших предков?» — депутаты, движимые одним чувством, воскликнули: «Да! Да! Да!»

Американский посланник Уитлок описал эту сцену в своем дневнике. Его внимание привлек двенадцатилетний наследник, одетый в матросский костюмчик. С напряженным вниманием, не отрываясь, смотрел он на отца. Посланник спрашивал себя:

«О чем думает этот мальчик?.. Вспомнит ли он когда-нибудь через много лет эту сцену? И каким образом? При каких обстоятельствах?» Мальчик в матросском костюмчике, будущий король Леопольд III, капитулировал в 1940 году, когда повторилось германское вторжение.

На улицах после окончания речи короля энтузиазм напоминал лихорадку. Солдаты, которых еще вчера презирали, превратились в героев. Люди кричали: «Долой немцев! Смерть убийцам! Да здравствует независимая Бельгия!»

В это же время в Париже французские солдаты в красных штанах, в похожих на широкие юбки темно-синих шинелях, с передними полами, засунутыми углами под ремни, с песнями маршировали по улицам.

Однорукий генерал По, очень популярный из-за своего увечья, сопровождал войска верхом на коне. Как ветеран войны 1870 года, он приколол к мундиру ленту с зелеными и черными полосами. Проезжали кавалерийские полки кирасиров, в блестящих нагрудных металлических пластинах, с длинными черными хвостами из конского волоса, не догадывавшиеся, что уже превратились в анахронизм, за ними двигались огромные клети с самолетами, платформы с длинными пушками — так называемые семидесятипятки, гордость французской армии. Весь день поток людей, лошадей, оружия и военных грузов вливался под сводчатые порталы Северного и Восточного вокзалов.