Ошеломленная новыми звуками и незнакомыми запахами, Кошка-Машка испуганно жалась к ногам Лидочки. А Лидочка, сыпнув горсть медяшек в хлестнувшую о бетон волну, взяла на руки кошку и, не уклоняясь от роя соленых брызг, сыпавшихся на ее черные, такие же тяжелые, как у матери, волосы, сказала, обращаясь не то к буксиру-трудяге, не то к морю и городу, не то ко всему этому разом:

— Прощайте, прощайте и не забывайте меня! Когда теперь свидимся?

И через три дня Лидочка уехала. Уехала куда-то далеко, в маленький поселок под Хабаровск; уехала, недоучившись в музыкальном училище последний курс; уехала наперекор недоуменно уговаривающим сокурсникам, вопреки слезам матери, а, может, и самой себе.

Приняв решение у моря, она все еще колебалась. Сомнения опять охватили Лидочку, лишь только она поднялась в переулок. Погода испортилась вконец. Закропил нелетний мелкий дождь. Прямо перед ними стоял их старый дом. Желтая штукатурка во многих местах сползла, открыв синюшный шлакоблок. Вверху тускло серел облезшей позолотой шпиль. Слева и справа начали строить первые в городе девятиэтажки, построили уже этажей пять, но их беленькие чистенькие фасады лишь оттеняли старость дома со шпилем и вносили в общую картину хаос и беспорядок.

— Нет, — вдруг сказала Лидочка, крепко прижимая к себе Кошку-Машку. — Решено. Еду. Не могу больше видеть этот дом с дурацким шпилем, ходить по квартире. Даже пить из наших пасторальных чашек не могу.

…День отъезда был особенно тяжел. Многое уже осталось позади: и резковатое, немного неуклюжее объяснение дочери с матерью (начав говорить, Лидочка уже знала, что мать ее не поймет, поэтому и говорила резко, а получалось еще и неуклюже), и непонимание Зои Иосифовны (куда ехать!? зачем!? а музыкальное училище?), и ее слезы потом, когда, так и не поняв, отчего же Лидочка уезжает, она, вдруг упав на диван, забилась и запричитала совсем по-бабьи — неистово и тонко.

— О-о-ох!.. Да на кого же ты меня оста-а-а-авил? — заломив руки, глядя на портрет мужа, причитала мать. — О-о-ох!.. Да кругом же я одна-а-а…

У Лидочки мучительно сжималось сердце. Ей захотелось упасть рядом с матерью и поплакать, и об отце, и о их вот такой судьбе, и еще бог весть о чем. Но не смогла. Какой-то черт сидел в ней. Сидел и шептал: смотри, вот за все годы единственный раз ты видишь свою родную мать без рисовки, такую, как есть, Да и то не до конца. Ну зачем вот она причитает, что кругом одна? Ну почему она не скажет: «Остались мы с тобой, доченька, одни, совсем одни, и нет с нами моего Ванечки, а твоего отца»? Да скажи она так, даже я, черт, и то ничего не смог бы сделать. И упала бы ты, Лидочка, рядом с матерью и облились бы слезами, да никуда бы ты, Лидочка, не поехала, а там, глядишь, от сиротства и понимать друг друга стали…

Вот так шептал черт. И едва-едва выдержало сердце у Лидочки, но выдержало.

Тогда Зоя Иосифовна пошла за генералом. «И привели вия», — подумала Лидочка, и хоть и грустно ей было, но улыбнулась — вий был добрый и всепонимающий…

Так и уехала Лидочка…

Ближе к морю переулок круто уходил вниз; смущенно, перед открывшейся громадой моря, петлял по берегу и, уткнувшись в первую же бухточку, исчезал вовсе, растворяясь в белой накипи отмели.

Приехав несколько дней назад, испугав и удивив мать и внезапностью своего появления, и короткой стрижкой, и еще чем-то неуловимым, появившимся в ее лице, в ее взгляде, и чего Зоя Иосифовна не могла понять, — Лидочка уже торопилась обратно, в далекий поселок.

За три прошедшие года многое случилось в ее жизни. Маленький поселок не стал ей родным, но она ко многому привыкла и многому научилась. Привыкла к сорокаградусным морозам, к валенкам и полушубкам, научилась ходить на лыжах и не особенно скучать осенними мглистыми вечерами. Через год Лидочка вышла замуж, еще через год у нее родился мальчик, круглоголовый и голубоглазый — «копия отец», — говорили в поселке. Лидочка любила своего мужа, еще более малыша и была счастлива и покойна. Постепенно наладились у нее и отношения с матерью.

Зоя Иосифовна тоже изменилась. Насколько она не хотела ни о чем слушать дочь, когда они жили вместе, настолько теперь, в разлуке, и особенно после того, как Лидочка вышла замуж и стала матерью, Зоя Иосифовна безоговорочно, в письмах и телефонных разговорах, соглашалась с ней.

Вот и сейчас Зоя Иосифовна была согласна со всем: и с тем, что Лидочка прогостила всего неделю («У нее маленький ребенок!»), и с тем, что она постриглась («Меньше хлопот с такой прической!»), и даже с тем, что вот только что Лидочка попросила ее не провожать и пошла одна прощаться с морем (с этим Зоя Иосифовна согласилась, так ничего и не поняв).

Только Кошка-Машка не изменилась. Время ее текло тоскливо и монотонно. Зоя Иосифовна по привычке подливала в блюдечко молоко, все так же с наступлением теплого времени выносила подстилку на балкон, но вроде забыла о кошке. После прогулки с Лидочкой к морю Кошка-Машка больше не была в переулке.

У Лидочки жизнь лишь начиналась — у Кошки-Машки она уже кончалась. Редкая кошка проживет столько лет. Но Кошка-Машка жила. Она жила и ждала, когда вернется Лидочка. И Лидочка вернулась…

Когда она переступила порог их квартиры, Кошка-Машка узнала ее первой. Еще Зоя Иосифовна растерянно смотрела на неожиданно появившуюся дочь, а Кошка-Машка уже крутилась в ногах Лидочки, пушила хвост и радостно мяукала. Это помогло им обоим: Зоя Иосифовна сказала: «Брысь!» и замахала руками, Лидочка пробормотала: «Ничего, ничего…», а затем уже и мать целовала дочь, говорила: «Проходи, проходи», и спрашивала о дороге, о муже, здоровье малыша, пеленках и о многих других мелких и значительных вещах, и в глазах у них стояли слезы.