Д'Артаньян, не теряя времени, громко потребовал от слуги именуемый с чьей-то легкой руки «курительной трубкой» предмет, удобно расселся в свободном кресле и принялся выпускать дым в потолок с несомненно возросшим мастерством.

— Что Пишегрю? — спросил он непринужденно.

— Сейчас придет, — кратко ответил де Пютанж.

Д'Артаньян присмотрелся к компании и отметил, что сегодня все трое выглядят особенно напряженными и сосредоточенными, словно охваченными некоей общей заботой. Обдумать эти наблюдения он не успел — распахнулась ведущая в соседнюю комнату дверь и влетел Пишегрю, гораздо более суетливый и возбужденный, чем обычно, словно охваченная приступом бешенства капелька «живого серебра» [13] . Под распахнувшимся плащом у него д'Артаньян заметил, кроме шпаги, еще и внушительный охотничий нож с рукоятью из оленьего рога.

— Хорошо, что вы наконец пришли, други мои, — сказал он отрывисто. — Отойдемте в уголок…

Д'Артаньян, отложив дымящее курительное приспособление, последовал за ним в дальний угол комнаты.

— Кажется, нам наконец крупно повезло, д'Артаньян, — сказал Пишегрю лихорадочным шепотом. — Посмотрите туда…

Он на два пальца приоткрыл дверь, из которой выбежал, и гасконец приник к ней глазом.

В соседней комнате катались по столу кости и позвякивало золото. Двоих из четырех д'Артаньян прекрасно знал — повесы из их компании, а вот другие были решительно незнакомы. Один выглядел совершенно незначительным, а вот другой казался человеком незаурядным: лет тридцати, белокурый, с орлиным носом и решительным подбородком. Оба были одеты, как богатые дворяне, но было в них что-то неуловимо чужеземное.

— Т-с, не мешайте! — прошептал Пишегрю, когда д'Артаньян чересчур широко приоткрыл дверь. Оттащил гасконца назад в угол и тихонечко продолжал: — Вы слышали, что в Париж прибыли английские послы во главе с милордом Бекингэмом, которые будут сопровождать в Англию принцессу Генриетту Марию, невесту Карла Первого?

— Ну разумеется. По-моему, весь Париж уже об этом знает.

— Эти двое — из посольской свиты. Оба набиты золотом, словно маковая головка — зернышками. Англичане, люди подозрительные, боятся, что их обворуют в гостинице, и таскают все свои денежки с собой. Клянусь Пресвятой Девой, у них с собой не менее чем по тысяче пистолей на брата — по всему видно, собрались повеселиться в Париже на славу. Но играют они по маленькой, так, что смотреть нет никакой возможности… Вы слышите, д'Артаньян? Две тысячи пистолей на семерых… А то и на четверых — я намерен под каким-нибудь предлогом отослать эту троицу, — он кивнул в сторону троих курильщиков. — Все равно от них мало толку, да и делить две тысячи на четверых гораздо проще, чем на семерых, — это ясно для любого, кто освоил азы математики…

— Вы уверены, что нам удастся выиграть все?

— Вовсе нет, — уныло поведал Пишегрю. — я же говорю, что они играют по маленькой, скупердяи чертовы, ни настоящего азарта, ни удвоения ставок… Тоска берет! При самом удачном финале у них удастся выудить сотню пистолей, не более…

— Тогда я вас не понимаю…

— Да бросьте вы, д'Артаньян! — лихорадочно зашептал Пишегрю. — Что тут понимать? Четверо решительных людей на многое способны. Мы с вами находимся, слава богу, довольно далеко от Дворца правосудия…

Тут только до д'Артаньяна начал понемногу доходить смысл задуманного маркизом. К чести нашего гасконца стоит сказать, что все его существо решительно возмутилось против такого .

— Черт возьми, Пишегрю! — сказал он решительно. — Вы что, предлагаете их вульгарным образом ограбить?

— По совести говоря, я первоначально предполагал этим и ограничиться, — признался Пишегрю, щуря глаза. — Но потом хорошенько поразмыслил… Они не просто заезжие путешественники, а дворяне из посольства, побегут с жалобами, непременно будет наряжено следствие, не дай господи, дойдет до короля…

— Но тогда я решительно перестаю вас понимать…

— Да бросьте вы, д'Артаньян! — сказал Пишегрю, с многозначительным видом тыкая его в бок. — Что тут непонятного? Надо взять у них денежки — и сделать так, чтобы они никогда и никому не пожаловались на этом свете…

Д'Артаньян стоял как громом пораженный.

— Черт бы вас побрал, Пишегрю! — выдавил он наконец. — Не только ограбление, но еще и…

— Д'Артаньян, не стройте из себя невинного дитятю! Подумаешь, эка невидаль! Говорю вам, две тысячи пистолей на четверых! Я все обдумал, целую ночь сидел… Этот дом построили лет триста назад, и уже в те времена он играл примерно ту же роль, что и сейчас. В нижнем этаже и подвале найдется немало потайных уголков, где можно надежно спрятать… так, что до Страшного суда никто не найдет. Хозяин как-то проговорился мне под жутким секретом, что за эти триста лет в нашем гостеприимном домике не раз случалось подобное — и ни разу правда так и не всплыла на свет… Конечно, придется кое-чем поделиться с хозяином и парочкой слуг…

Д'Артаньян с неудовольствием сказал:

— Хорошенькие разговоры вы ведете в доме, где из окон фасада отчетливо видны и Гревская площадь, и Шатле…

Пишегрю хмыкнул с ухарским видом:

— То-то и оно, любезный друг, то-то и оно! Темнее всего под пламенем свечи! Подождите минутку…

Он проворно отбежал и принялся что-то шептать на ухо сидевшим за столом, порхал вокруг них с видом заправского демона-искусителя. Не прошло и минуты, как все трое вскочили, отложили трубки и почти бегом покинули комнату.

— Сработало, — удовлетворенно хохотнул Пишегрю, возвращаясь к д'Артаньяну. — я им сказал, что в «Крашеной бороде» только что остановился набитый луидорами парламентский советник из Бордо, ярый любитель карт и костей, всякий раз оставляющий в Париже решительно все денежки… Вот они и кинулись сломя голову, чтобы никто не опередил… Теперь нас только четверо, — сказал он, распахнул плащ и с решительным лицом проверил, легко ли выходит из ножен охотничий нож. — Две тысячи пистолей, а то и больше… Лучше всего, если те наши друзья там, в комнате, затеют с ними ссору, а мы чуть погодя ворвемся и уладим все быстренько…