— Очень хочется вам верить, сударь, — настороженно произнес высокий англичанин, изготовившийся обороняться тяжелым креслом, поскольку других предметов, пригодных на роль оружия, в комнате попросту не имелось. — Но лица этих господ, точнее, уж простите, рожи… Эй, за спиной!

Д'Артаньян проворно обернулся, как раз вовремя: недавние друзья собрались с духом и вновь попытались напасть. Пишегрю бесповоротно выбыл из схватки, он стоял в углу, зажимая ладонью пораненное место (укол острием шпаги был пустяковым, так что дело было скорее в осторожности маркиза) с видом получившего смертельную рану воителя, готовящего для сподвижников пафосное предсмертное слово. Однако двое остальных, немного опамятовавшись, предприняли было попытку довести дело до конца, они надвигались с решительными лицами, но клинки в руках явственно подрагивали: данные господа были не из завзятых бретёров…

Гасконец без труда отбил мотнувшийся в его сторону клинок, сделал плие, как танцор, уклонился и наотмашь хлестнул д'Эскомана шпагой по лицу. Второй шулер, видя такое и слыша вопль сотоварища, предпочел отступить.

Дверь распахнулась от сильнейшего пинка, и в проеме показались несколько грозно наклоненных алебард, за которыми маячили исполненные охотничьего азарта физиономии стражников. Коли уж им случилось ворваться в кварталы Веррери в достаточном количестве, они намеревались, по лицам видно, отыграться за все предшествующие страхи, поношения и поражения. Хорошо осведомленному об этой их привычке д'Артаньяну стало немного неуютно.

Вдобавок, что печальнее, англичанин по имели Блеквуд бросился к стражам закона и завопил:

— Скорее сюда, друзья мои! К оружию! Эти четверо злодеев хотели нас зарезать, ограбить и шулерски обыграть!

«О, эти англичане! Стоило ли спасать подобного негодяя?» — с философской грустью и непритворной обидой подумал д'Артаньян.

Перспектива попасть в число обвиняемых его нисколечко не прельщала. Англичане, как известно всякому французу, представляют собой образец низости и коварства, если и второй чужеземец, спасенный им, подтвердит слова спутника…

Окно второго этажа располагалось не столь уж высоко — и стоявший ближе других к нему д'Артаньян, не раздумывая, выпрыгнул на улицу. Он устоял на ногах, даже каблуки не сломал, — и, моментально протолкавшись меж опешившими зеваками, не успевшими его задержать, бросился в первый же переулок, выскочил на улицу Веррери и помчался в сторону церкви Сен-Мерри, откуда ближе всего было до моста Нотр-Дам.

Довольно скоро он убедился, что никто его не преследует, и зашагал степенно, как и пристало королевскому гвардейцу. Столь неожиданное разочарование в прежних друзьях, обернувшихся вульгарными головорезами, способными без зазрения совести убить человека ради презренного металла (пусть даже и англичанина), повергло гасконца в уныние, и он долго гулял по Новому рынку, в конце концов зашел в кабачок, меланхолично осушил бутылку божансийского вина и лишь потом покинул остров Сите.

На углу его дожидался Планше. Увидев сумрачно бредущего хозяина, малый проворно кинулся навстречу и заступил дорогу, не давая д'Артаньяну сделать ни шагу:

— Сударь, подождите! Может, вам и не стоит спешить домой…

— Что случилось? — поинтересовался д'Артаньян без особого интереса — даже божансийское вино, обычно им любимое, не смогло сегодня поднять настроение.

— Сразу столько событий, сударь, что и не знаю даже, с какого начать…

— Начинай с самого плохого, друг Планше, — вяло сказал д'Артаньян с видом трагического героя из пьесы великого Корнеля, на коего в течение первого действия несчастья сыпались, как зерно из распоротого мешка. — Начинай с того, что ты сам полагаешь особенно плохим…

Ненадолго призадумавшись, сметливый слуга решительно сказал:

— Во-первых, сударь, господин Бриквиль отдал богу душу в тюрьме Консьержери…

— Не знаю, что там насчет остального, но это и впрямь самое плохое, — согласился д'Артаньян, еще сильнее ощутив себя персонажем Корнеля. — Что же, эти звери-тюремщики запытали его до смерти? Безобразие, куда смотрит король…

— Да что вы, сударь… Его и пальцем никто не успел тронуть. Сам помер, как мне шепнул писец комиссара де Морнея. Едва его привели в Консьержери, он брыкнулся на пол и помер… Лекарь говорит, все из-за обширного разлития желчи и общей меланхолии становых жил…

— Надеюсь, вдова безутешна и себя не помнит от горя? — с надеждой спросил гасконец.

— Надо вам признаться, сударь, не так чтобы уж… — сказал Планше с хитрым видом. — Она, конечно, на людях сохраняет приличествующую безутешность, но уже три раза спрашивала меня, когда же наконец появится господин д'Артаньян, потому что ей в столь глубоком горе необходима поддержка кого-то близкого…

— Плохи дела, Планше, — сказал д'Артаньян.

— Пожалуй что, сударь. А еще я собственными ушами слышал, как она, думая, что никто не видит и не слышит, посмотрелась на кухне в зеркало и с мечтательной физиономией протянула: «Луиза де Батц д'Артаньян де Кастельмор…»

— Не добивай меня, Планше! — прямо-таки взвыл д'Артаньян.

— Именно так и было, сударь, клянусь моей бывшей мельницей…

— На войну бы куда-нибудь ускакать, но ведь нет ни войны, ни мятежа! — в сердцах сказал д'Артаньян. — Боже мой, куда катится Французское королевство? Ни войны, ни мятежа! Что происходит с прекрасной Францией?

— А еще, сударь, приходили сыщики с какимто судейским… Расспрашивали про вас с видом грозным и загадочным, все выпытывали, куда вы ушли. Сказали, что еще вернутся. Они поминали кварталы Веррери…