В школе я старался вести себя так, как будто ничего не случилось. Я по-прежнему был весел, встревал во все разговоры на переменах, я то и дело принимался насвистывать и притоптывал в это время ногой, чтоб всякому, кто ни взглянет, было понятно: дела у меня идут чудесно. Ко мне подошла Люсенька Витович и попросила одолжить ей тетрадку в клетку.

— Виталька, — сказала она, — ни у кого нет, ты моя последняя надежда.

— Ты меня всегда Быстроглазиком называла, — сказал я. — Чего это ты вдруг «Виталька» говоришь?

— Не знаю, — ответила Люсенька. — Само собой получилось. Что ты на меня так подозрительно смотришь?

Я достал из портфеля тетрадь и дал Люсеньке.

— Очень тебя прошу, — сказал я, — подумай, почему ты меня назвала Виталькой.

— А ну тебя! — сказала Люсенька. — Вечно ты разыгрываешь.

— Да нет же! — сказал я. — Это очень важно. Подумай, на следующей перемене скажешь.

— Хорошо, хорошо, не волнуйся, — сказала Люсенька и попятилась от меня.

На той же перемене Горбылевский с Мишенькой затеяли разговор в коридоре — специально для меня.

— Ходят слухи, — сказал Мишенька, — что один человек дежурит целыми днями на улице и выполняет любые поручения.

— Я же сразу сказал, что он чокнулся, — ответил Горбылевский.

Я стал насвистывать и притоптывать ногой. Телефонщики тоже насвистывали и притоптывали.

На следующей перемене Люсенька Витович сказала мне, что думала целый урок, но так и не смогла понять, почему вдруг назвала меня Виталькой.

— Ладно, — сказал я, — если что придет в голову, сообщи.

Как только прозвенел звонок с последнего урока, Люсенька подскочила ко мне, страшно веселая.

— Виталька, — сказала она, — я только что поняла, честное слово! Посмотрела на тебя — и поняла!

Она долго хохотала, прежде чем произнесла:

— У тебя глаза перестали бегать! Ой, как здорово! Поздравляю тебя!

«Чему ты радуешься? — хотелось мне крикнуть. — Это же симптом!»

На улице я обнаружил новые симптомы. Все у меня чесалось: нос, затылок, ноги; спина зачесалась в таком месте, что не дотянуться. Я решил было почесать ее об угол дома, но спохватился, что после этого Дербервиль не сможет себя уважать. Пришлось терпеть. Мука! Что приходится иной раз выносить человеку, чтоб сохранить достоинство. Я все поеживался, шевелил лопатками и даже стал похохатывать. Тут выяснилось, что почти все слова, которыми мы пользуемся, смешные. Особенно меня рассмешили слова «троллейбус» и «милиционер». Я удивлялся, как это раньше без смеха эти слова произносил. Как назло, мне два милиционера попались на глаза. От первого я, смеясь, убежал, а второму радостно, как солнышку после целой недели дождей, заулыбался. Он мне ответил такой же радостной улыбкой — мы разошлись счастливые.

Самым смешным оказалось слово «простокваша». Я долго стоял перед витриной молочного магазина, смотрел на бутылку с простоквашей, на свое улыбающееся отражение и думал о том, что, слава богу, на свете ничего серьезного нет и быть не может, все трын-трава, и мои симптомы тоже.

Дома я помылся под душем и растерся полотенцем — симптомы прошли. Обедать я отказался, заперся в своей комнате и долго стоял перед зеркалом, стараясь спокойно, по-научному наблюдать за своими глазами. Я прислушивался, не появятся ли новые симптомы. Кое-какие симптомчики давали о себе знать, но сразу же пропадали. Потом я стал что-то искать глазами и искал до тех пор, пока не увидел книжку стихов: папа — упорный человек! — продолжает мне подсовывать стихи. Раз уж мои глаза остановились на этой книжке, я стал сперва перелистывать ее, потом прочел первую строфу одного стихотворения и обнаружил, что там про меня. Я прочел стихотворение до конца — про меня! Еще одно — про меня! Необъяснимым, невероятным образом складывалась моя жизнь: таинственные совпадения, от которых мурашки по спине бегали. Вся книжка от начала до конца была про меня! «Не знаю, о чем я тоскую. Покоя душе моей нет», — читал я и плакал. Сколько времени я провел за чтением, не знаю.

Я услышал звонок, голос Саса: он спрашивал, дома ли я. Я утер слезы и вышел к нему. Сас сообщил, что начал писать вчера исторический роман: Англия семнадцатого века. Один молодой англичанин, безнадежно влюбленный, вступает в армию Кромвеля. Сас как раз дошел до того места, когда этот англичанин после боя находит раненого и беспомощного мужа той женщины, которую он любит. Сас сказал, что готов мне почитать, хотя ему не терпится дальше писать, — пусть рука отдохнет.

— Ты такого не читал! Идем.

Я понимал, что роман интересный, но разве мне до романов? Да и знал я уже, чем в этом романе все кончится. Англичанин «прогрессивных взглядов» будет лечить мужа «той женщины», перевязывать ему раны, а потом отправит этого рослого баскетболиста к его Неллечке. Что я, Саса не знаю?

Я поплелся за Сасом в его квартиру. Я подумал: «Этот эрудит, наверно, может разобраться, что со мной происходит».

— А ну-ка, Сас, взгляни на меня, — сказал я. — Ты не замечаешь никаких перемен?

Сас взглянул: что-то есть, но он так сразу не может ответить — нужно проанализировать.

— Ты на глаза мои смотри, — сказал я.

— У тебя красные веки, — сказал Сас. — Следовательно, ты плакал.

— Сас, — сказал я в тоске, — они перестали бегать! Никогда больше я не увижу козу, которая собирается боднуть меня в спину!

Сас отнесся легкомысленно к тому, что я сообщил. Он захихикал довольно обидно.

— И ты из-за этого плакал? — сказал он и пожал плечами. — Должен тебе сказать, у большинства людей глаза не бегают — и ничего, они без этого обходятся. Невесть какое достоинство.