Спать Марта отправилась в прекрасном настроении. Ее лишь немного мучила совесть, ибо поспешный уход гостя очень расстроил кузину с мужем. Недостаток уважения, продемонстрированный Томасом местному священнику, казалось, уничтожил ощущение унижения и стыда, давно скрываемое от посторонних глаз и вновь пробужденное этим Божьим человеком.

Как только Марта натянула на себя стеганое одеяло, ее сморил глубокий сон. Ей снилось, что она снова девочка и живет в доме ипсуичского пастора и его семьи, куда ее поместили в возрасте девяти лет. Во сне она опять стояла в курятнике, лицом к стене, — так ее поставили и велели не двигаться, не разговаривать и не сопротивляться. Юбка была задрана сзади и положена на плечи, а грубые руки обхватили ее мертвой хваткой, не давая пошевелиться. Пальцы, как тиски, врезались в плоть Марты и, начиная от лодыжек и постепенно поднимаясь по икрам до коленей, наконец протиснулись во внутреннюю сторону бедер. Все выше и выше, как ведущая в небо лестница Иакова, они добрались до самых сокровенных участков ее тела, скрытых днем для любопытных глаз, как скрытых и вечером даже от нее самой в те минуты, когда она переодевалась в приятно пахнущую ночную рубашку, выстиранную пасторской женой. Ей снилось, что курицы хлопают вокруг крыльями и перья летят во все стороны, опускаясь, как снег, ей на лицо и забивая нос и глаза. Но она не может их смахнуть, потому что если шевельнется, то будет выпорота.

Проснувшись, Марта отчетливо вспомнила пастора своего детства — человека, который называл ее дочерью, терпеливо учил читать и писать без ошибок, заучивать целиком евангелия, ибо незнание священных книг дурно отразилось бы на ее дальнейшем обучении. Этого человека любили, им восхищались, к нему шли за утешением и советом. Только раз он оказался прикован к постели — после того, как она, очнувшись от своего позорного оцепенения, схватила его мужское достоинство и чуть не оторвала. Марту быстро вернули назад в семью, назвав непослушной, хотя она провела в Ипсуиче три года. Вскоре девочка сама слегла от болезни, которую городской врач определил как «недомогание».

Теперь Марта плакала, вспомнив, что печать жестокой тайны, спрятанной, как ядовитый нарыв, глубоко у нее внутри, разглядел единственный человек на свете — Томас.

Утром она взяла иголку с ниткой и загнила красную книжку в наволочку подушки. Она не вырвет страницы, пускай эти наполненные живыми переживаниями слова останутся под обложкой, только спрятанные. А если кузина спросит, куда девалась книга, она ответит, что покрылась плесенью и пришлось ее выбросить.

Сколько Крысенок себя помнил, он никогда не был на суше. Корабль — вот вся его жизнь, весь мир, и если бы он ослеп, то на ощупь или по запаху чугуна и отбросов нашел бы дорогу от трюма до полубака, где команда ставила или снимала паруса, а оттуда до капитанского мостика на корме, где, никогда не шатаясь, никогда не оступаясь, словно его ноги были прибиты гвоздями к доскам палубы, стоял капитан.

Капитан редко обращался к Крысенку с вопросами, но если бы обратился, то мальчишка ничего бы ему не ответил, ибо был немой. Однако Крысенок отличался сообразительностью, и капитан счел полезным, чтобы первый помощник давал пареньку уроки, — несколько часов каждый понедельник тот обучался судовождению, навигации и умению пользоваться секстантом. Еще мальчик изучал языки, по крайней мере в их письменном виде, — английский, голландский и начатки французского. Понимание языков, хотя бы морских терминов, было делом необходимым, если бы пришлось быстро принять решение о переходе на другой, менее проворный торговый корабль, груженный сырьем из обеих Америк. Корабль капитана был голландской постройки, быстрый, с небольшой осадкой. И если английскому судну такого же размера требовалось тридцать человек экипажа, то «Ласточке», как в переводе с голландского назывался корабль, достаточно было всего десяти крепких матросов, чтобы справиться с парусами и рулем. У каждого на «Ласточке» под рукой был кортик, и команду вполне можно было бы отнести к пиратам, если бы не лицензия британской короны на «проверку встречных судов», которые могут проявить враждебность.

О капитане говорили, что он по рождению голландец, да и имя его звучало как голландское — Кугин, и, хотя он говорил на голландском как на родном, по-английски он тоже изъяснялся без акцента, как и всякий член экипажа. Его успех в делах с клиентами, как английскими, так и колониальными, свидетельствовал в равной мере о его лояльности любому нанимателю, готовности пересекать Атлантику даже при самых неблагоприятных погодных условиях и способности держать свое участие в делах клиента в строжайшей тайне. Он никогда не интересовался доходами других, покуда это не шло вразрез с его собственными интересами, поэтому с его стороны не было задано никаких вопросов, когда в плимутском порту к нему на корабль сели пятеро лондонцев, намереваясь отправиться в Бостон. Первым на борт корабля, подплыв на ялике, поднялся самый невысокий из пассажиров, хотя, пожалуй, этот человек уступал остальным только в росте. Звали его Брадлоу, и, очевидно, он был главарем всей компании. Крепкой мускулатурой он напоминал бойцовую собаку. Он сдержанно посмеивался, глядя на все вокруг, и неприятно скалил зубы — но его веселость не затрагивала глаз, колючих и недоверчивых. Он постоянно стрелял глазами, словно проверял каждую дверь в ожидании неприятностей.

Вторым на борт взошел высокий, немного сутулый человек с мертвенно-бледным лицом. Было что-то страшное в его мягко очерченном подбородке и бледной коже, так что у Крысенка даже перехватило дыхание. Когда Бейкер встретился с мальчиком глазами и медленно ему подмигнул, Крысенку показалось, что это большая северная акула прикрыла внутреннее веко, прежде чем начать поглощать свою жертву.

За Бейкером последовал человек огромного роста, настоящий ливанский кедр. Он шумно топал по палубе, нетвердо держась на ногах, хотя корабль еще не покинул порт. С собой он тащил мальчика, немного старше Крысенка. И мальчик этот, похоже, был или в стельку пьяный, или чем-то одурманенный, и посему его быстро унесли в нижнее помещение.

Последним перелез через ограждение какой-то франт, наряженный в бархатный камзол и сорочку, на которой оборок было не меньше, чем на женском платье. Этого звали Торнтон, и он отвечал на всякий оклик и всякое указание молчаливым смешком. Стоял ли он, отдыхая, или пребывал в движении, Торнтону были присущи грация и едва сдерживаемая энергия, которая сделала бы из него великолепного моряка, бороздящего океан на вздымающейся палубе парусного судна.

Когда корабль уже шел своим курсом, четверо старших часто выбирались на палубу, чтобы с отчаянием глотнуть свежего воздуха. Мальчик же — никогда. Его постоянно держали внизу.