Шрифт:
Но странно… ей это понравилось. Чужая власть и собственная беззащитность оказались на удивление…возбуждающими. Не осознавая, что делает, девушка облизывала и трогала языком, чувствуя жаркую волну внутри себя. Ее муж никогда не делал с ней ничего подобного, ничего столь… грязного. Гадкого. Низкого. И волнующего. Ее муж всегда был очень деликатен и нежен. А этот незнакомец…просто использовал ее. Его член был большой, гладкий и горячий, а ценные бусины, что впивались ей в горло, каждый раз словно окатывали жаркой волной. Она забыла про то, что каждое мгновение может звякнуть колокольчик у двери лавки. Что ее муж может вернуться и увидеть это… Или может войти любой из жителей городка, тот же мясник или соседка, что часто забегала поболтать. Про все забыла. Бессознательно раздвинула ноги, борясь с желанием потрогать себя внизу. Ей хотелось, чтобы этот страшный незнакомец коснулся ее…
Но он не прикасался, лишь глубоко и размерено входил в ее рот, и тянул нить жемчуга, равнодушно глядя в ее распахнутые карие глаза. На последнем, самом глубоком погружении, он откинул голову, и в горло девушки ударила густая пряная струя. Сильно, мощно, много, так что лавочница глотала, глотала и облизывалась. Аид в последний раз потянул жемчуг, и нить порвалась, розовые жемчужины покатились по полу.
Он спокойно взял кусок ларийского шелка и вытерся. Застегнул штаны, надел перчатки. Лавочница все — так же сидела на полу, глядя на него.
— Заверни вот это, — он кивнул на выбранные товары.
Девушка медленно поднялась, чувствуя, как дрожат ее ноги. Неловко принялась заворачивать ткани и одежду в тонкую бумагу. Ее щеки горели. Мужчина смотрел в окно, на пыльную улицу городка.
Лавочница переступила ногами, подошла к нему, протянула свертки.
— Я..- неуверенно сказала она, — я могу сделать… остальное…
И жарко покраснела, осознав, что именно она предлагает. Незнакомец смотрел ей в глаза спокойно, равнодушно, в зеленых глазах не было ни одного чувства, словно это ни его член только что пронзал ей горло.
Аид положил на прилавок монеты и отвернулся, ему было скучно. Еще одна рабыня. Встреченному на пороге лавочнику он даже не кивнул, и тот проводил взглядом неучтивого гостя. И бросился внутрь, потому что в лавке плакала его молодая жена.
— Милен, любимая, что с тобой? — вопрошал лавочник, нежно обнимая супругу, — что случилось? Он обидел тебя?
Милен качала головой, отталкивала его руки и морщилась от поцелуев. Ее взгляд бездумно смотрел на рассыпанные по полу розовые жемчужины.
Вернувшись в гостиный дом, аид кинул свертки на стол. В соседней комнате была раяна, и даже через стену он чувствовал запах лори, ее запах, который заставлял его жадно втягивать воздух и стоять у стены, надеясь уловить хоть малейший звук. Стены в гостином доме были слишком тонкими для чуткого тренированного слуха аида. Он слышал плеск воды, слышал ее блаженный вздох, когда она опустилась в ванну. Слышал и медленно перебирал нежные ткани, что купил для нее.
Произошедшее в лавке не оставило в его памяти ни одного воспоминания, ни малейшего следа. Всего лишь еще один жадно открытый рот, не слишком умелый, но свежий и приятный в своей неопытности.
Аид воспринимал это именно так. Не девушка. Рот. Все.
Хотя, аид вообще об этом не думал. Если он хотел кого-то, он брал, потом застегивал штаны, перешагивал и шел дальше. Незначительные моменты бытия, не оставляющие ни чувства, ни воспоминаний.
Единственная, кто будоражил его мысли, и заставляла снова и снова думать о ней, была раяна. Раяна, которую по какой-то странной прихоти он решил укутать в шелка, одеть как королеву.
Он сжал зубы, заставляя себя выкинуть ее из головы.
В цитадели маленького Рана учили не думать. Учили выполнять приказы. Выбрасывать за ненадобностью мысли, эмоции и чувства, откидывать воспоминания и привязанности. И Лавьер был хорошим учеником. Слишком хорошим. Он так просто отбрасывал человечность, что пугал даже своих наставников. Он не был жестоким, он был… равнодушным. Жизнь не имела для него значения, и самое страшное, что не только чужая, но и своя. Как сломать мальчика, которому все равно? Который не боится боли и лишь улыбается, на очередное испытание?
Не всех мальчиков цитадели учили терпеть боль, только темных, магов смерти. Светлые ходили в белых одеждах, и не брали в руки оружие, их хорошо кормили и берегли. Светлые были целителями.
Почти ни у кого в цитадели не было выбора кем стать, светлым или темным. За ребенка всегда решал дар. Только в редких случаях дар был так силен, что мог повернуться в любую сторону, так было с Раном. Свой выбор он сделала сам, и не жалел о нем. Ему вообще это было несвойственно, сожалеть о чем — либо.