Примерно такие же Оценки Фукуяма повторяет в статье «Модели советской политики в “третьем мире”»: «Брутенц в отличие от многих своих коллег и в течение всей своей академической карьеры последовательно никогда не проявлял особого энтузиазма в отношении авангардных марксистско?ленинских партий, к возможности построения подлинно социалистических институтов в отсталых странах».

Профессор Давид Олбрайт писал: «В конце 70?х годов ряд советских ученых поставил под сомнение некоторые ключевые моменты политической стратегии СССР в Африке, в частности значительное внимание, которое придавалось идеологическим позициям руководства африканских стран. Наиболее четко эти новые взгляды были изложены К. Брутенцом в его книге «Освободившиеся страны в 70?е годы» (М. 1979)… Со второй половины 80?го года советские комментаторы по африканским проблемам все в большей степени стали выражать точку зрения К. Брутенца»

Американская же исследовательница в работе, вышедшей из Гуверовского института, в свою очередь отмечала: «В 1984 г. в статье в «Коммунисте» Брутенц, наиболее авторитетный специалист в КПСС по «третьему миру», доказывал, что поддержка политически и экономически слабых социалистически ориентированных клиентов, подобных Афганистану, Анголе и Никарагуа, влечет за собой чрезмерные расходы для СССР. Он аргументировал, что вместо этого Москва должна сконцентрировать свою энергию на культивировании выгодных дипломатических и экономических связей с геополитически влиятельными государствами развивающегося мира, такими, как Индия, Мексика, Бразилия и Аргентина»

Наконец, на семинаре «Международный отдел при Добрынине», проведенном в октябре 1988 года госдепартаментом США и ЦРУ, докладчик Скотт А. Брукнер, сотрудник «Рэнд Корпорейшн», утверждал: «В то время как работы Брутенца в более ранние периоды часто выпадали из орбиты преобладающих взглядов и позиций, его писания и в особенности ясные политические рецепты находятся в прямом соответствии с тем, что сегодня выступает как программа внешней политики Горбачева… Он был единственным политически влиятельным советским автором, который, кажется, предлагал ясное направление для советской политики в развивающемся мире…

Нынешняя позиция Брутенца по «третьему миру» и его политические рецепты, которые являются совершенно явными в самых недавних работах, уходят своими корнями в более чем три десятилетия исследований (и пессимистических оценок) «прогрессивного потенциала» развивающегося мира. Его исследования могут быть разделены на три различных периода, но на каждом из них автор исходил из той точки зрения, что попытки Советского Союза утвердить свое влияние в «третьем мире» вполне могут быть напрасными. И именно эта точка зрения отличает Брутенца от большинства других советских авторов.

Начиная с 1977 года и до настоящего времени Брутенц, по существу, призывает СССР переключить внимание с маленьких, «идеологически правильных» государств развивающегося мира на большие, геополитически важные развивающиеся страны, действительно обладающие антиимпериалистическим потенциалом.

В определенной мере призыв Брутенца к расширению союзов Москвы, с тем чтобы туда были включены государства, недовольные Соединенными Штатами, – это возвращение к хрущевской политике поворота «к буржуазным националистам», подобным Нкруме, Насеру и Сукарно. Но в отличие от Хрущева Брутенц не утверждает, что клиенты подобного типа в конечном счете обратятся к ортодоксальному коммунизму. Скорее его призыв базируется на своего рода геополитическом утилитаризме: эти страны могут быть важными союзниками в соперничестве Москвы с Соединенными Штатами и обойдутся гораздо дешевле (и возможно, принесут большие материальные преимущества), чем слабые партнеры социалистической ориентации.

Возможно, наиболее поразительная особенность этих работ по «третьему миру» состоит в последовательном пессимизме по поводу перспектив быстрой, прочной и глубокой социально?экономической трансформации там. С середины до конца 70?х годов этот пессимизм был направлен против его коллег, академических и делающих политику (подобных Ульяновскому), у которых он совершенно определенно видел тенденцию переоценивать перспективу «революционного» продвижения в “третьем мире”».

Разумеется, во всех этих оценках полно преувеличений. Я привожу их, однако, лишь как свидетельство того, что у нас раздавались – и этого не могли не заметить зарубежные оппоненты – и более трезвые голоса, в том числе мой.

Но в политике эти голоса не находили какого?либо серьезного отражения, как, впрочем, и авангардистские выверты наших политологов тех лет. И не потому только, что партийно?государственное руководство не слишком прислушивалось к мнению экспертов среднего звена, но из?за нараставшей импотенции самих советских «верхов». В результате наша политика теряла всякий динамизм, превращалась в заложницу вялотекущего процесса втягивания СССР в события и процессы, которые ни в коей мере не диктовались его жизненными интересами.

Да и вообще осмысление происходившего в стратегическом ракурсе было не в моде. Обычно размышления неоперативного, несиюминутного характера начинались лишь тогда, когда предстоял съезд партии. Составителям доклада предстояло сформулировать «новые идеи», «новые предложения», более или менее глубоко проанализировав происходящее, а иногда и в отрыве от него. Стимулировалось это стремлением не столько подправить или обновить политику, сколько подготовить очередной доклад. Правда, важные выступления лидеров в основном готовятся по этому рецепту едва ли не повсюду.