Этой же тактики российский президент придерживался на переговорах о союзном договоре, раз за разом изменяя свою точку зрения и отказываясь от уже согласованных позиций. Как пишет Мэтлок, «Ельцин успешно маневрировал с целью ликвидации Советского Союза». Последний шаг был сделан 22 ноября – в момент, когда уже заказали шампанское для ритуала парафирования соглашения.

4 ноября – за месяц до беловежских соглашений – по российской инициативе лидеры республик согласились упразднить все союзные министерства, за исключением пяти. А 15 ноября 1991 г. Ельцин десятью указами установил контроль над всеми советскими финансовыми институтами и значительной частью внешней торговли. Еще через три недели последовала поездка в Минск.

Некоторые наблюдатели, и в том числе американский посол, склонны считать, что в поведении Ельцина первостепенную или даже главную мотивационную роль играла неприязнь к Горбачеву. Я думаю, что это преувеличение, хотя и не сбрасываю со счетов этот резон. Все же главным, очевидно, было другое. Не только Беловежье и предшествующие события, но в особенности последующие годы убедительно продемонстрировали, сколь много значит для Ельцина власть и какую безграничную цену он готов за нее уплатить.

Инспирируя Беловежское соглашение, российское руководство обнаружило впечатляющую недальновидность. Оно явно рассчитывало, что беловежский «развод» станет для России лишь зигзагом, за которым вновь последует этап «собирания земель» под ее руку. Очевидно, сказался провинциализм – да еще сдобренный изрядной дозой «державного» высокомерия – некоторых российских творцов Беловежья, внезапно и случайно вброшенных в большую политику. Они, видимо, считали, что Беловежье – не более чем эпизод в жизни остальных советских республик! Российское руководство не понимало – и, судя по всему, не вполне понимает до сих пор, – что обретенная независимость республик не полустанок, а конечная станция, что это не преходящий эпизод, а рубеж, взятый навсегда.

Обнаружилось достаточно поверхностное представление о национальном вопросе, о ключевом значении демократического к нему подхода, привязанность к наследию и рефлексам прошлого. Отсюда «славянский» характер беловежских соглашений и попытки экономических договоренностей в таком же составе, разумеется, неудачные. Отсюда то и дело прорывающаяся неготовность на практике принять последствия беловежских решений, попытки под флагом интеграции выкроить доминирующее положение для России. Отсюда же чеченский поход и таджикская авантюра, бездумные проекты (за которыми маячит опять?таки фигура Шахрая) ликвидации национально?территориальных автономий или расселения 32 млн. русских «но южным рубежам России», притеснение «лиц кавказской национальности» и т. д.

Выявилась и ложность посылки, которой тешился складывавшийся российский истеблишмент: оставшись одна, Россия?де только выиграет, на нее немедленно снизойдет благодать экономического расцвета. Вспоминаю, как на ужине у советского посла в Тегеране летом 1991 года бессменный с тех пор заместителе министра экономики Матеров и его коллега, председатель Комитета по добыче и переработке нефти (фамилии не помню), с непоколебимой уверенностью провинциалов доказывали, как важно «отцепить вагоны от поезда» (т. е. от России, которую они еще называли «метрополией». – К. Б. ).

Но более всего поражают хладнокровие и (назовем это так) решительность, с которыми творцы – всех рангов – беловежских соглашений обрекли на разлом жизни десятков миллионов. Ведь за строками соглашения стоит гигантский массив сломанных и исковерканных судеб, людских невзгод и страданий.

Не могу не процитировать открытку, которую моя теща Анна Александровна Китаева получила из Полтавы от близкой подруги военных лет Нины Андреевны Копейкиной, участницы Великой Отечественной войны, радистки, вдовы, как и она, офицера, защищавшего Сталинград. Они познакомились в начале 1942 года в Поволжье при формировании дивизии, в которой служили их будущие мужья.

Нина Андреевна пишет: «Вот и случилось так, что живем мы теперь за границами, в разных государствах – ни увидеться, ни поговорить. И у меня все чаще чувство, будто дует осенний пронзительный ветер, а мы все вроде стоим голенькими на этом ветру».

Наверное, под этими словами подписались бы многие.

И последнее. Был ли распад Союза благим, прогрессивным актом в общественно?историческом смысле? Если сравнивать с дореформенным Советским Союзом, я бы ответил на этот вопрос утвердительно. Если же думать в категориях доведенной до успешного конца перестройки, если, таким образом, иметь в виду реформированный Советский Союз, то нет. Тогда на первый план выступили бы преимущества крупного многонационального демократического государства – на фоне провинциальности, пусть даже временной, большинства новых государств. А в международном плане – предотвращение создавшегося вакуума, открывшего дорогу своеволию Соединенных Штатов, которым тяготятся и недовольны многие, притом самые различные страны.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Завершена последняя глава, за плечами 20 месяцев прилежного труда, плод которого представляется на суд читателя. Задуманная как мемуарное свидетельство о времени и о себе в нем книга превратилась в «суд» над тем и другим. Потребовав интенсивной внутренней работы, она послужила своеобразным испытанием на способность «без гнева и пристрастия» отнестись к прожитому и пережитому, понять смысл и внутреннюю связь событий.

Я как бы заново, из сегодняшнего далека вглядывался в пролетевшие годы, заново взвешивал ценности, которые исповедовал, заново всматривался в людей, с которыми сталкивала судьба. К тому же время добавило еще один оценочный критерий – юдоль после? перестроечной России. На этом фоне особенно отчетливо вырисовываются и пороки, и достоинства прошлого.