В январе 1955 года Сесиль вернулся в Лондон, откуда послал Гарбо довольно-таки натянутое письмо:

«Дражайшая Г.!

Весьма сожалею, что нам так и не представилась возможность поговорить еще раз до моего отъезда. Как я полагаю, ты была страшно занята; у меня тоже была уйма дел. Мне было весьма грустно, потому что, как мне кажется, во время нашей последней встречи мы выпили слишком много мартини с водкой и поэтому разошлись по сторонам, так и объяснив друг другу, что к чему. В то же время вполне возможно, что мы оба наговорили друг другу такого, что не следовало говорить вообще. Тем не менее «in vino veritas», и, как мне кажется, я должен объяснить, что мое эмоциональное состояние было не столько вызвано гневом, сколько решительным восприятием собственного краха, — именно краха, ведь после столь многих лет я все равно не способен пробудить в тебе лучшие твои качества: доверие, близость, отсутствие эгоизма. Боюсь, что я долго не решался признаться в этом самому себе, а постоянно цеплялся за надежду, что в один прекрасный день тебя, в конце концов, растрогает моя непоколебимая верность. Увы! Твои бесконечные упреки в мой адрес за то, что я, среди тысячи других, счел возможным напечатать что-то о тебе двадцать лет назад, и факт, что эта заметка перечеркнула в твоих глазах все то, что я делал и чувствовал на протяжении тех долгих лет, что мы знаем друг друга, — увы, это вызвало жесткое прозрение. Я отдаю себе отчет, что в тот момент ты была не в лучшем своем настроении и, снова повторяю, я сделал скидку на этот счет — на твое слабое здоровье и десяток других вещей, и надеюсь вскоре услышать, что ты чувствуешь себя уже немного лучше, что у тебя появились какие-то новые интересы — например, мадам де Беке, или, работа в больнице, или какие-нибудь небольшие услуги другим людям, которые внесут свою лепту в твою «раскачку». И если эти слова покажутся тебе дерзкими, так только потому, что убежден, что только те, кому безразлично твое будущее, способны и дальше подталкивать тебя к бесцельному и пустому существованию, которое ты сейчас ведешь в Нью-Йорке. Лишь твои истинные друзья способны осмелиться и вызвать твое неудовольствие, пытаясь настроить тебя на более плодотворное отношение к жизни. Несмотря на то, что я не заблуждаюсь относительно того, сколь мало я для тебя значу, я осмелюсь причислить себя к их числу…»

Увы, не в обычае Гарбо отвечать на подобные письма. Сесиль частично излил накопившиеся обиды в следующем своем письме Мерседес, совпавшем по времени с самоубийством Оны Мансон.

«Мне ужасно грустно, что Грета отказывается тебя видеть. Боюсь, что в этом ее нынешнем настроении от нее трудно ожидать благодарности, она считает, будто все ей обязаны, сама же не способна дать что-либо взамен. Боюсь, что ее уже ничто не изменит, ее бесполезно ругать. Единственное, что остается — оградить себя от ненужных страданий. Жизнь продолжается, и каждый день можно найти занятие по душе. По-моему, не следует слишком сильно вздыхать по прошлому. Боюсь, в старости Грета будет чувствовать себя ужасно несчастной — собственно говоря, а кто нет? Это малоприятная вещь, и я вполне согласен, что, если кто-то не желает делать добро другим людям, ему воздастся сполна за его себялюбие».

Тем временем Трумен Кэпот как-то в феврале заметил Гарбо на одной из вечеринок с коктейлями и поделился с Сесилем, какое впечатление она произвела на него: «Хороша собой, хотя волосы приобрели какой-то специфический цвет — что-то вроде белесой лаванды. Не иначе как она их покрасила». А в мае Ноэль Кауэрд встретил ее на пасхальной вечеринке у Валентины и нашел, что она в «необычайно веселом настроении».

В сентябре 1955 года Гарбо исполнилось пятьдесят. За несколько месяцев до этого, в марте того же года, была опубликована биография Джона Бейнбриджа. Нельзя сказать, чтобы эта работа принадлежала перу гения, однако на протяжении сорока лет она оставалась единственным более-менее серьезным исследованием жизни актрисы. Бейнбридж справедливо указывал, что голливудская карьера Гарбо плохо вписывается в традиционные рамки. Она не позволила сделать из себя стандартный голливудский продукт. К тому же она не терпела ничего второсортного. Бейнбридж стал первым, кто попробовал разобраться в ее увлечении Джоном Гилбертом, в ее странных странствиях по Европе с Леопольдом Стоковским и в более поздней ее привязанности к Гейлорду Хаузеру, Эрику Гольдшмидту-Ротшильду и Шлее. В «Нью-Йорк-Таймс» Гильберт Миллстейн поместил отзыв, сделанный Бейбриджем о портретной зарисовке Гарбо: «Она всегда была такой, как сегодня, — женщина с присущей ребенку трагичной невинностью. Она проницательна, эгоистична, капризна, живет чувством, а не рассудком и до конца погружена в самое себя. От близких людей она требует безоговорочной преданности и самопожертвования. Иначе начинает дуться. Ужасно скрытная (кто-то из ее друзей сказал, что Гарбо делает секрет даже из того, ела она на завтрак яйцо или нет), а еще по-детски безразлична к желаниям других людей, ибо для нее существуют только ее собственные».

Мерседес докладывала Сесилю, что Шлее приобрел виллу в местечке Кап д'Эль, что на юге Франции неподалеку от Монако, и что самым преданным спутником Гарбо теперь стал Гольдшмидт-Ротшильд. Сесиль писал в ответ:

«Книга о Грете произвела на меня тягостное впечатление, хотя, несомненно, она пользуется успехом. Как мне кажется, Ротшильд — именно тот, кто ей сейчас нужен. У него неограниченный досуг — собственно говоря, ему просто нечем заняться, — и поэтому это приятный в общении человек, разбирающийся в искусстве и с утонченным вкусом. Она может кое-чему у него поучиться, и если проявит усердие, то станет знатоком фарфора. Просто чудовищно с ее стороны, что она не желает проведать тебя. Боюсь, что она принимает дружбу как нечто само собой разумеющееся. Я полагаю, что поскольку она повсюду имела успех, то привыкла считать, что люди просто обязаны ходить перед ней на задних лапках. Подозреваю, что такова ее судьба — выискивать именно тех людей, которые согласны делать все, что она прикажет, ничего не требуя взамен.

По-моему, Шлее вскоре обнаружит, что вилла начала века, построенная ради зимнего солнца, не оправдает его надежд летом. Много бы я дал, чтобы увидеть, как он обставил это свое приобретение — не иначе как мебель с какого-нибудь аукциона и лампы, словно из борделя! Господи, голова идет кругом от этих людей!»

Гарбо не читала биографию Бейнбриджа. Отплыв со Шлее летом 1955 года в Европу, она просто швырнула ее за борт.

«Она ее даже не открывала», — признался Шлее.

В это время Гарбо и Сесиль почти не общались друг с другом. Его карьера круто изменилась. В феврале 1955 он снова лишился контракта с «Вогом». Однако Сесиль много фотографировал, собирая материал для своей книги «Лицо мира». Большая часть времени у него ушла на оказание помощи Энид Бэгнольд с ее пьесой «Меловой сад». Эти труды принесли Сесилю немало разочарования, поскольку продюсер постановки Ирен Селзник, в конечном итоге даже не поставив его в известность, поменяла декорации. Сесиль не участвовал в лондонской постановке «Мелового сада» и в результате в течение нескольких лет не разговаривал ни с Энид Бэгнольд, ни с лондонским продюсером пьесы Джоном Гилгудом. В середине 1955 года Сесиль начал работу над эскизами костюмов к спектаклю «Моя прекрасная леди» — эта работа стала поистине его театральным триумфом и ознаменовала собой высшую точку в его карьере. В июле Гарбо и Шлее были замечены поднимающимися на борт «Кристины», яхты Аристотеля Онассиса, взявшей курс на Капри. Мерседес, которая все еще пребывала у Гарбо в немилости, послала Сесилю одну из газетных фотографий. Тот писал в ответ:

Мерседес как раз начинали одолевать различные хвори, и поэтому она не могла обойтись без докторов. Эта ситуация только усугублялась год от года, в результате чего Мерседес не раз вручала свое здоровье в руки сомнительных лекарей, пользовавшихся ее по-детски безграничным доверием. Индийский танцовщик Рам Гопал, давний поклонник Гарбо и друг Мерседес с тридцатых годов, выражал последней свое сочувствие: