Шрифт:
Ожидание показалось ему бесконечным, и он весь изнервничался. Но наконец в дверь позвонили, и Сесиль бросился открывать — на пороге стояла Гарбо, похудевшая и слегка осунувшаяся по сравнению с тем, какой он ее помнил.
— Какая приятная неожиданность! — нервно произнес Битон.
— Неожиданность? — переспросила Гарбо.
Они беседовали о всяких пустяках. Сесиль поинтересовался, испытала ли Гарбо хоть раз некий эмоциональный или душевный подъем с тех пор, как они встретились. Та предпочла уклониться от ответа, а затем пустилась в рассуждения о значении слов «валять дурака» и «в здравом уме». На протяжении всей беседы Гарбо ни разу не обмолвилась о прошлом, а также не удосужилась даже краем глаза взглянуть ни на фотоальбом, который Сесиль умышленно положил у нее на виду, ни на один из номеров журнала. Затем, совершенно неожиданно, она задернула горчичного цвета шторы и повернулась к Сесилю.
«Я был совершенно сбит с толку происходящим и не сразу пришел в себя. Всего через несколько минут нашего воссоединения, после долгой разлуки и размолвки, после нескончаемой депрессии и сомнений мы оказались в объятиях друг друга — это было совершенно неожиданно, необъяснимо и… неизбежно. Только в такие мгновения начинаешь понимать, как прекрасна порой бывает жизнь. Я даже не догадывался, что способен с такой быстротой преодолеть разделяющую нас пропасть. Я мысленно возвращался к дням, проведенным мною в «Реддиш-Хаусе», когда я предавался самым безумным мечтам, и вот теперь воображаемые мною сцены действительно происходили со мной».
На следующий день Сесиль отправился завтракать. Там он встретил баронессу Будберг и был приятно удивлен, узнав, что та, как и он сам, страстная поклонница Гарбо. Баронесса заявила, что Гарбо — это символ. Во время своего второго свидания с Гарбо Сесиль попытался расспросить актрису о Швеции и возможных съемках. На что Грета заметила:
«Киностудии — это жуткое место».
От Сесиля не ускользнуло, что Гарбо заметно постарела.
Вот что он писал в своем дневнике:
«За обедом вид у нее был едва ли не обезьяний — волосы растрепались, помада размазалась, а тело — какое-то тощее и плоское».
На следующий вечер Сесиль слегка припозднился после коктейлей в Грэмерси-Парк. Гарбо поджидала его возле двери — этакая загадочная фигура в низко надвинутой шляпе.
Вечер прошел не столь удачно. После этой встречи Сесилю снова дали понять, что «мисс Браун» не собирается поднимать трубку.
Неделя тянулась бесконечно, и свое молчание Гарбо объяснила «временным недомоганием». Когда же любовники снова встретились, Сесиль был вынужден признать, что она бледна и как-то по-особому трогательна и прекрасна. А еще у него словно камень свалился с души, когда атмосфера снова стала непринужденной. Вскоре после этого началась энергичная программа прогулок по Центральному парку. Мисс Луэнн Клегхорн, секретарша Сесиля, вскоре привыкла к его внезапным отлучкам из рабочего кабинета.
«Сесиль обычно приходил на свидания первым, и его нос успевал побагроветь от холода». Затем появлялась Гарбо, нередко облачившись в темно-синее пальто и широкополую шляпу, с огромной черной сумкой через плечо. Сесиль тотчас оказывался на седьмом небе от счастья. Для Битона Гарбо всегда оставалась обладательницей «божественно, гармонически сложенной фигуры… Совершенно романтичной, не то что остальное человечество». Обретя уверенность в себе, он как ребенок радовался их маленьким хитростям, тому, что прохожие узнавали Гарбо, умилялся фривольности их непринужденных разговоров, пока они под руку торопливо проходили через парк. Как-то раз, в один из таких дней, Сесиль в полном одиночестве поднялся к себе в номер. Он заказал чай, зажег свечи и отправил домой секретаршу. Гарбо поднялась к нему по черной лестнице, однако встретилась там нос к носу с пресс-секретарем отеля, князем Сержем Оболенским.
Все еще не согревшиеся после прогулки, возлюбленные попивали чай, когда Гарбо внезапно бросила взгляд на часы.
«Ты не находишь, что это просто ужасно — быть в обществе человека, который то и дело смотрит на часы, который так пунктуален, что не позволит тебе ни лишнего вопроса, ни пытливого взгляда? — воскликнула Гарбо, а затем, указав в сторону другой двери, поинтересовалась у Сесиля: — Ты случайно не хочешь спать?»
Вот как Битон описал свою реакцию:
«Временами картины и фотографии бывают больше похожи на людей, чем сами люди. Крайне редко, когда я гуляю с Гретой, у меня возникает возможность разглядеть ее. Иногда мы останавливаемся, чтобы посмотреть на молодой месяц, и тогда я вижу ее такой же, как и на лучшей ее фотографии или в кино. Сегодня под вечер я не раз ловил ее на сходстве с «Королевой Христиной» — в сгущающихся сумерках она представлялась мне воплощением своих экранных образов».
Сесиль все еще пребывал в смятении относительно того, как разворачивались события. Временами его одолевали сомнения, не использует ли Гарбо исключительно физическую сторону их отношений. Когда Битон поделился опасениями со своей приятельницей Наташей Уильсон, та воскликнула:
«Но это же курам на смех!»
Когда же Сесиль излил душу Моне Харрисон Уильямс, та встретила его откровения сочувствием. Во-первых, она заявила, что Битон «круглый идиот», и посоветовала применить по отношению к Гарбо ее же тактику:
— Главное — завоевать ее душу, — сказала она, — а когда ее душа начнет тревожиться по поводу того, что происходит в твоей душе, когда ты собственными глазами увидишь результаты, главное не расчувствоваться, а отмести прочь всякую жалость. Без этого не обойтись. Нельзя никому позволять обращаться с тобой как с круглым идиотом, тем более, что речь идет о таких серьезных вещах!
Уж кто-кто, а автор этого второго совета Мона Харрисон Уильямс имела богатый опыт в матримониальных делах. Родилась она в Луисвилле в 1897 году. Детские годы ее прошли на ферме в Лексингтоне, штат Кентукки, где ее отец, некий мистер Трэвис Стрейдер, работал конюхом. Мона проводила дни напролет в конюшне, училась верховой езде и, в возрасте девятнадцати лет превратившись в хорошенькую брюнетку, вышла замуж за владельца все той же конюшни, Генри Дж. Шлезингера. Супруги переехали в Милуоки, где в 1918 году у Моны родился сын. В 1920 году она развелась с Генри Шлезингером, получив компенсацию в 200 тысяч долларов. Вскоре Мона вышла замуж за Джеймса Ирвинга Буша, футболиста из университета штата Висконсин и опять-таки миллионера. Супруги развелись в 1934 году, и Мона «облегчила» банковский счет бывшего мужа на миллион долларов. Ее третьим супругом стал Харрисон Уильямс, мультимиллионер, президент корпорации «Эмпайр» и, кстати сказать, гость на ее предыдущей свадьбе. Очередное бракосочетание состоялось в 1926 году.