Иногда Романов приглашал меня за рояль, и мы играли в четыре руки пьесы Калиникова по нотам, им подаренным. Романов напоминал мне мою первую учительницу музыки – «обедневшую аристократку». Ткань костюма чуть лоснится от старости, но умение держать спину, говорить, манеры с возрастом стали лишь изящнее и тоньше: таким человек родился, таким он будет в любом обществе. Константин Константинович давал мне уроки «высшего света»: учил ходить, говорить, сидеть, есть. Было одно удовольствие наблюдать за ним, слушать его. Удивительно, но ты вписывался в любое общество, никому никогда не подыгрывая: с аристократами – аристократ, с крестьянами – крестьянин. Скажем, если Романов призывал меня не забывать «держать спину», то ты говорил: «Держи фасон!» И это не звучало вульгарно. В простоте твоих манер главное было – естественность и деликатность.

Это очень ценила бухарестская знать. Ты был знаком с графиней Бенкендорф. Вы были с ней даже дружны, часто общались. О тебе часто говорят: «Любитель женщин!» Да, это так, но интонация иной должна быть: любитель, но не бабник. Ты жалел женщин, а значит, понимал, сочувствовал. Общаясь с тобой, слушая тебя, женщины становились счастливее. Как я их понимаю! Вот и графиня часто приглашала нас к себе в загородный дом. Не с гитарой, не петь и развлекать приглашенных, а в гости. Усадьба у графини была огромная, красивые ухоженные аллеи в саду. Дом тоже производил впечатление приятное. Там жили необедневшие аристократы.

Мы часто бывали у Нямы Садогурского, он был известным скорняком не только в Бухаресте. От Садогурского мы получили в подарок миниатюрного щенка-самочку какой-то японской породы. Мы назвали ее Жужу. Она тебя очень любила, была к тебе привязана. И сам хозяин Садогурский к тебе благоволил. С ним ты вел долгие беседы о жизни, людях, книгах. Ты очень доверял этому человеку, мог подолгу рассказывать ему обо мне, моих успехах, о наших с тобой мамах, своих сестрах, их проблемах, болячках, о знакомых, прочитанных книгах, выставках, даже о политике. Он слушал тебя не перебивая, если чувствовал, что тебе нужно выговориться. Но порой слова тебе не давал сказать, сам говорил, говорил. В таких случаях ты замечал: «Ну, поплыли. Сегодня Няма больной, а я доктор».

Как-то Садогурский устроил потеху, рассказав, как жены наших советских военных, появившись на улицах Бухареста, пытались установить в моде новые «течения». Няма изображал, как эти дамы гордо шествуют по главной улице Бухареста в ночных рубашках и пижамах, а румыны смотрят им вслед и недоумевают, ведь их жены в таком наряде только в спальне ходят. Что на меня нашло, не знаю, но я стала перечислять, сколько достоинств у моей страны:

– А мы, мы… мы танки делаем самые быстрые, я вам говорю, и скрипачи у нас лучшие. Не знаю, что смешного? Оделись не так… Зато наши женщины самые красивые!

Мой монолог был длинным и очень эмоциональным. «Негатива нет в моей стране» – я была в этом убеждена. Лишь месяцы и годы в чужой стране открывали мне истину. Я оказалась в Румынии не в лучшие ее времена, но было, тем не менее, с чем сравнивать свою жизнь. К тому же информации правдивой было больше. Анализируя увиденное и услышанное, мне все чаще хотелось сказать: «Нет, ребята, все нет так». Не знала я тогда, что моя страна впереди и по уничтожению своих людей, самых талантливых, самых преданных. Многого не знала. Я уехала из страны, спасая себя и свою семью от угона в Германию. Я уехала из страны, потому что хотела быть рядом с любимым. Я не предавала своей страны. Но я и не знала своей страны. Мы с тобой об этом не раз говорили, и ты меня убеждал, что есть Россия, Русь великая, которая подарила нам не только жизнь, но и великолепный, удивительный язык, чистые, красивые мелодии, природу, искренность и веру, талантливых людей. Вот чем дорожат эмигранты. Советский строй и Россия – разные планеты. Но к этому я пришла позже, а представление, устроенное Нямой, восприняла как оскорбление.

Вы с Нямой не смеялись – вы хохотали до слез. Когда мы остались вдвоем, обиду свою тебе выпалила:

– Как ты мог, Петя, дорогой мой человек? Ты учишь меня одному, а сам…

– Девонька, милая, мы не над модницами и не над тобой смеялись – от удовольствия. Мы давно не видели среди русских эмигрантов человека, который бы так искренне говорил о нашей России. Я тебя не обманываю. Правда-правда. Ты пойми, мы устали. Эмоций уже нет – одна боль. Мы все по разным причинам оказались здесь. Кто добровольно, кто невольно. Но очень хочется вернуться туда, где родился. Ты разрумянилась, глаза горят… Любимая, я горжусь тобой!

– Ну не знаю, тебя послушать, так я – герой на пьедестале со знаменем в руках. Да, я защищала этих несчастных тетенек. Вспомни французские булочки, которые поедала моя одноклассница. Что ты сказал? Пожалей и еще свой бутерброд отдай. А эти женщины никогда не видели в магазинах такой красивой одежды. Они ее и на картинках не могли увидеть. Приехали и на радостях нахватали, что понравилось. Языка не знают, что на этикетках, прочитать не смогли, вот и облачились на потеху вам с Садогурским.

– Потеха была, но не по злобе. Прости, девочка моя. Давай забудем. Мы ведь по-доброму смеялись над твоими словами.

Мы все же об этом вспоминали. И у меня осталась обида, но уже на судьбу нашу советско-женскую. Я ведь сознательно на тебя переложила заботы о моем гардеробе. Ты все сам покупал и приносил домой. Звал поехать с тобой в магазин, спрашивал, чего бы я хотела. А я стеснялась признаться, что ничего не хочу, потому что не знаю, что можно хотеть. В магазин не езжу, потому что обидно, больно глядеть на роскошь и благополучие румынских магазинов. Хотя портовый город Одесса давал возможность подсмотреть заморскую жизнь, чужую роскошь на заезжих пароходах и на знаменитом Привозе. Подсмотреть и помечтать. Сколько я тебе доставила радости, признавшись, что очень-очень хочу колечко и сережки с вишенками. Я впервые не останавливала тебя в тратах на подарки мне, а просила. Я и не рада была уже, что сказала тебе о «вишенках». Ты стал допытываться: «В кои веки Верочка о чем-то просит. Надо отличиться, а для этого хорошо продумать все до мелочей. Значит так, сами вишенки должны быть маленькими на коротенькой, красивого плетения цепочке. Согласна? Или ты хочешь…»