Дня два ты меня мучил вопросами, какими-то эскизами, уточнениями. Недели через две я получила в подарок сережки и колечко. Очаровательный комплект. Как сказал князь Романов, которому я похвасталась твоим подарком, это самое скромное мое украшение. Мне бы хотелось из всех богатств именно это колечко с сережками сохранить. Тебе доставляло удовольствие делать мне подарки. Некоторые я только примерить успела, но тот комплект постоянно носила. Собираемся куда-нибудь, примеряю одно колечко, другое, вспомню, как ты с «вишенками» носился, и выбор сделан в их пользу. Ничего особенного, но как дороги они мне были! Вспоминаю те времена и сама над собой смеюсь: жутко стеснялась дорогих вещей, украшений. Ты меня убеждал не раз, что никакое это не мещанство быть красиво одетой, и в очередной раз напоминал: «Держи фасон, девонька!»

Видимо, я иногда перебарщивала, «держа фасон», и моя стеснительность и скованность многими воспринимались как высокомерность советской гражданки по отношению к загнивающему в роскоши Западу. С легкой руки Закитт (нет-нет, я не сержусь на нее!) тебя упрекали, что ты коммунистку привез. Несколько лет спустя «свои» обвинят меня в обратном, превратят в изменницу родины.

Я по родине милой тоскую

До 1946 года твой ресторан работал, но тебе уже не принадлежал. Хотя на здании оставалась неоновая вывеска LA LESCENCO, ниже над самим рестораном висела подкова, на которой было написано Barul Lescenco. После развода ты все оставил Закитт, но какое-то время помогал ей вести дела, иногда выступал там. Мы несколько раз были с тобой в этом заведении. Один концерт проводился для советских военных.

Когда мы впервые зашли в твой бывший ресторан поужинать, я была потрясена увиденным. «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет» – точнее не скажешь. У входа – молодцы в расшитых русских рубахах, подпоясанные широкими кушаками, в хромовых сапогах гармошкой. Эдакие красавцы-зазывалы каламбурят, приглашают и желают радости-веселья, да все на родном русском языке. Переступаешь порог с настроением прекрасным, «российским».

Вошли в зал. Я даже отшатнулась – прямо на меня летела русская тройка. Кони как живые: гривы развиваются, ноздри раздуваются, бубенцы в движении, еще мгновение – и послышится их звон. Даже сейчас вспоминаю, и дух захватывает, и бубенцы заливчато звучат. Эта фреска на центральной стене была создана Виктором Малишевским. Ты очень тепло о художнике отзывался, сожалел, что давно не общались.

Зал в форме подковы, на ее закругленной части – сцена, задник – фреска Малишевского. Вокруг с внешней стороны подковы – столики с разноцветными абажурами. В центре танцплощадка, ее называли арена. Справа от сцены располагался оркестр. К тому времени многие музыканты уехали, состав оркестра постоянно менялся, но Ипсиланти тогда еще играл.

Очень милый и уютный ресторан. Официанты в светлых костюмах, белоснежных рубашках и жилетах, при бабочках. Аккуратные, вежливые. Еще были у них помощники – пикколо. Когда ты сделал заказ, появилась Закитт, села за соседний столик. Извинившись передо мной, ты подошел к ней. Последовала жуткая сцена. Посетители недоуменно переглядывались. Зинаида обвиняла тебя, что репутация ресторана под угрозой, потому что ты привез «коммуняку» – теперь в ресторан никто не будет ходить. Ты стоял перед ней, пытался говорить тихо, просил ее не скандалить и не бросать незаслуженных оскорблений. В это время нам принесли «кашу по-гурьевски» с пламенем и котлеты по-киевски. Красота! Но, видя, как ты «вытягиваешь по швам руки», сжимаешь кулаки и что-то пытаешься внушить разбушевавшейся Зинаиде, я решила уйти. Так и не отведав твоих фирменных котлет по-киевски, я поднялась в комнату, где ждала Валентина. Я не стала рассказывать о произошедшем, она не задавала вопросов, но поняла, что меня обидели, и догадалась, кто: «Верочка, давай чайку попьем, и ты мне расскажешь, как продвигаются твои занятия в консерватории».

В твоей семье, видимо, так заведено – утешать обиженных, переключая внимание на погоду, на что угодно, чтобы только не сыпать соль на рану. Когда ты присоединился к нам, я была спокойна, мы смеялись, болтали и попивали чай. С тобой мы тоже не обсуждали случившегося, но я решила для себя – в ресторан больше ни ногой. Зачем провоцировать столь неприглядные сцены? И все же следующий раз был. Ты убедил меня, что больше встреч таких не будет. Как всегда, сказал правду. Больше наши пути с Закитт не пересекались.

Мы вскоре давали там концерт для наших военных. Закончилось твое выступление. Оркестр заиграл вальс-бостон. Ты пригласил меня. Это наш единственный с тобой танец. Только мы танцевали. Ты вел меня, и я, никогда не танцевавшая вальс-бостон, ни разу не сбилась. Ты танцор от Бога! Мне казалось, что ты движешься по воздуху, не касаясь пола. Сказочное ощущение! Ты подарил мне вальс, и я ни разу ни с кем больше не танцевала. Только мысленно, и только с тобой.

В Бухаресте со своей частью в декабре 1944 года появился некий Георгий Храпак, который в твоей жизни сыграл неожиданно значительную роль. Он пришел на наш концерт и по его окончании подошел к тебе. Молодой солдат-художник предложил свои стихи, признался, что раньше писал только картины, а тут вдруг стихами заговорил. Прочитав их, ты был сражен:

Я тоскую по родине,

По родной стороне моей.

Я в далеком походе теперь

В незнакомой стране.

Ты еще удивился, что замечательный художник пишет не менее замечательные стихи. Познакомил Георгия с Жоржем Ипсиланти. Вместе они доработали стихи, Жорж переложил их на музыку. Так родилась прекрасная песня, которой с того дня ты заканчивал все свои концерты:

Я иду не по нашей земле,

Просыпается синее утро.

Вспоминаешь ли ты обо мне,

Дорогая моя, златокудрая?

Предо мною чужие поля

В голубом предрассветном тумане,

Серебрятся вдали тополя

Этим утром холодным, ранним.

Я тоскую по родине,

По родной стороне моей.

Я в далеком походе теперь