Что сохранилось от руссоистской критики целиком и полнос­тью — так это необходимое разоблачение ложности социальной фикции — представления о злой «природе». Оно сохраняет свою важность для борьбы с теми, кто заводит речь о якобы природной неполноценности в том, что касается интеллекта, расы, пола и сексу­ального поведения. Когда консерваторы и реакционеры ссылались на «природу», чтобы обосновать неполноценность женщины, мень­шую одаренность темных рас, врожденную интеллигентность детей

из высших слоев общества и извращенность гомосексуальных на­клонностей, они узурпировали натурализм; делом критики остается опровержение этого. В конце концов критика должна дойти, по край­ней мере, до постижения того, что преподносимое в качестве «при­роды» требуется понимать без тенденциозности, как нечто нейтраль­ное, а всякое вынесение оценок и всякое определение тенденций пред­ставляют собой, вне всякого сомнения, дело культуры. Даже если «хорошая природа» Руссо и канула в вечность, он, по крайней мере, научил не принимать никакого представления о «плохой природе», призванного оправдать социальное угнетение.

Но там, где заводят речь о «жертвах общества», опять-таки легко может проявиться момент «изощренной хитрости». В понятии «жер­тва общества» заключено рефлексивное противоречие, которое со­здает возможность для всякого рода злоупотреблений. Уже у Руссо дала о себе знать такая сомнительная изощренность, за которой на­верняка скрывалась двойная мораль. В идее нового воспитания он связывал природу и детство, но в то же время отказался от своих детей, отправив их в сиротский приют, что уже давно толкуется как свидетельство разрыва между его учением и жизнью. Руссо был мастером изощренной рефлексивности, которая умело выставляет виновными всех вокруг, а в себе самой обнаруживает только чистоту намерений. Все известные вероисповедания были начертаны на та­ком же чистом листе чувства собственной невинности. В этой пози­ции обнаруживалось нечто, за чем не смогли и не захотели идти дру­гие последовательные просветители, прежде всего Генрих Гейне, даже если они и не имели ничего общего с известным очернением Руссо, которым занимались все противники Просвещения.

Уязвимое место теории «жертвы обстоятельств» — это опять-таки попытка сознания превратить само себя в нечто пассивно-вещное, создающая новую наивно-изощренную позицию. Затем ее можно использовать или воспринимать, в зависимости от обстоя­тельств, как трюк, позволяющий облегчить себе жизнь, как технику шантажа и как косвенную агрессию. Психологии известен тип «веч­ной жертвы», которая использует эту свою позицию для замаскиро­ванной агрессии. В более общем плане к этому же разряду следует отнести и вечных неудачников, равно как клинических и политичес­ких ипохондриков, которые жалуются на ситуации, изображая их столь ужасно, что не покончить с собой и не эмигрировать — ис­тинная жертва с их стороны. Среди левых в Германии сформировал­ся, не в последнюю очередь под влиянием социологической схемы «жертвы обстоятельств», определенный тип «отвергающих», кото­рые считают пределом падения необходимость жить в этой стране, где не бывает лета и оппозиции. Никто не вправе сказать, что люди, разделяющие эту точку зрения, не ведают, о чем говорят. Их ошиб­ка заключается в том, что они так и остаются в состоянии само­ослепления. Ведь обвиняющий прочно связывает себя с убожеством,

увеличивая его под прикрытием не вызывающих никаких подозре­ний критических заключений. Софистически упорствуя в неприятии абсолютно всего, агрессивно превращая себя в нечто пассивно-вещное, некоторые «критические» сознания отказываются стать более здо­ровыми, чем больное целое.

Вторая возможность злоупотреблять схемой «жертвы обстоя­тельств» была открыта записными доброхотами и социальными ра­ботниками, пытавшимися, из наилучших побуждений, внушить от­бывающим заключение уголовникам, бездомным, алкоголикам, мо­лодым маргиналам и т. п. сознание того, что они — «жертвы общества», которые всего лишь упустили возможность надлежащим образом защитить себя. Часто при этом доброхоты наталкивались на чувствительный отпор, и им волей-неволей приходилось уяснять для себя, какая степень дискриминации заключена в их собственной «доброй воле». Самолюбие и потребность защищать собственное до­стоинство часто побуждают тех, кто оказался в скверной ситуации, к энергичному отпору в ответ на требование превратить себя в нечто пассивно-вещное, которое предъявляется им в ходе каждой полити­ческой кампании «помощи», имеющей такое обоснование. Именно тот, кому приходится хуже всего, чувствует в себе искру самоутвер­ждения, а она наверняка может потухнуть, если он начнет представ­лять себя жертвой, мыслить себя как Н.е-Я. Достоинство «несчаст­ных» состоит и в том, что только они одни и только добровольно вправе называть себя несчастными. Тот, кто пытается вложить им в уста это слово, невольно оскорбляет их, какими бы добрыми наме­рениями он ни руководствовался. Сущность освобождающей реф­лексии в том, что к ней нельзя принудить. Она откликается только на косвенную помощь.

Если исходить из этого, то можно увидеть перспективу, кото­рую открывает для жизни тотальная непросвещаемость, обрисован­ная Теодором В. Адорно. Он говорил о том, что несчастное созна­ние человека, потерпевшего поражение, в мыслях еще раз причиняет самому себе тот же вред и несправедливость, которую ему причини­ли внешние обстоятельства — причиняет для того, чтобы обрести способность переносить эту несправедливость. Здесь происходит та­кая внутренняя рефлексия, которая уже выглядит как пародия на свободу. Внешне это представет как обретение чувства удовлетворе­ния, и, зайди речь об этом, человек, вероятно, так и квалифицировал бы собственное состояние. Вспоминая о своей матери, Петер Ханд-ке нашел очень гибкую формулу, используя которую, печаль испол­ненного любви и сознающего полную беспомощность познания ка­питулирует перед действительностью: «Несчастность, в которой отсутствуют всякие желания». Никакое Просвещение больше не име­ет ни шансов, ни прав нарушить сон этого мира, если он действи­тельно таков.

VIII. Критика видимости приватного

Итак, где же это Я, если оно — ни в теле, ни в душе? Блез Паскаль

Последняя великая атака критики, выступающей против иллюзий, нацелена на положение Я между природой и обществом. Проследив за ходом мыслей всех предшествовавших критиков, мы знаем, что познание имеет дело не с человеческой природой как таковой, а с природой как концепцией, с природой как чем-то сфабрикованным, с неприродной, неестественной природой. В «данном от природы» всегда заложено нечто, «присовокупленное» человеком. В открытии этого заключается итог «работы» рефлексии. Современность ут­верждает себя в наших головах в образе разрушающих наивность, противоречащих интуиции опытов, которые странным и специфическим образом вынуждают наш интеллект развиваться, перерастая нас.

Ссылка на «природу» всегда должна значить что-то в идеоло­гическом плане, потому что она искусственно создает наивность. Она скрывает привнесенное человеком и призвана уверить в том, что вещи от природы, то есть с самого начала, заданы в том «порядке», в котором их изображают наши всегда «заинтересованные» представ­ления. Во всяком натурализме скрыты зерна идеологий порядка. Любой натурализм начинается как недобровольная наивность и за­канчивается как наивность желаемая. Вначале мы неповинны в том, что считаем «порядок вещей» объективным, ведь первый взгляд ус­тремляется на вещи, а не на «очки», сквозь которые мы на них смот­рим. В результате работы, проделанной Просвещением, эта перво­начальная невинность оказалась безвозвратно утраченной. Просве­щение приводит к утрате наивности и, благодаря приобретениям в самопознании, способствует краху объективизма. Оно способствует пробуждению, после которого уже невозможно вернуться в состоя­ние спячки, и осуществляет, образно выражаясь, поворот к «очкам», на 180 градусов, то есть к собственному рациональному аппарату. Если в культуре однажды пробудилось сознание того, что существуют какие-то «очки», то старая наивность утрачивает свой шарм, пере­ходит к обороне и превращается в узколобость, которая по своей воле желает оставаться таковой. Мифология греков волшебно-восхитительна; мифология фашизма — всего лишь бесстыдно под­совываемый залежалый товар. В первых мифах был сделан шаг к толкованию мира; в поддельной наивности есть лишь изощренное оглупление — имеющий решающее значение метод самоинтеграции тех общественных порядков, которые претендуют на резкий рывок вперед *. Тем самым мы лишь вскользь коснулись роли мифологии в современную эпоху; на данный момент этого, возможно, и доста­точно. Утонченное самооглупление проявляется во всех современных натурализмах: расизме, сексизме, фашизме, вульгарном биологизме и — в эгоизме.

На первый взгляд, может показаться странным и даже опас­ным то, что эгоизм ставится в этот ряд. На самом же деле в случае с эгоизмом речь идет о некоей «природной данности» особого рода. Критика эгоизма, лучше сказать — критика видимости приватного, образует, как я полагаю, ядро всего Просвещения, в котором само­познание цивилизованного Я достигает своей зрелости. После нее, рассуждая логически, уже не может быть никакой дальнейшей сры­вающей покровы критики, а может быть только «практика», созна­тельная жизнь.