В этом заключается одна из причин, по которым политическое программирование рабочего Я почти во всем мире не удалось в том смысле, который предполагался идеологами. Само собой разумеет­ся, что рабочее движение — там, где оно обретало силу,— вело борь­бу за повышение заработной платы, за социальные гарантии, за шанс участвовать в управлении производством, за перераспределение богатств. Однако никакой идеологии до сих пор так и не удалось внушить ему действительной политической воли к власти. Аполи­тичный реализм не позволял обмануть себя так легко. Великая по­литизация масс происходила либо в результате войн, либо под воз­действием фашизоидно-театральной массовой режиссуры. Доказа­тельством тому может служить тот факт, что люди почти нигде не испытывают столь сильного отвращения к политике, как в так назы­ваемых социалистических странах, где официально считается, что рабочее Я стоит у руля власти. Они повсюду воспринимают партий­ную риторику как обязательные заклинания, как пустую болтовню или как пародию на выражение их действительных желаний — по­больше благосостояния, поменьше наиболее жестких форм

принуждения к труду, побольше либерализма. Величайшая ирония современной истории состоит в том, что никакой западный пролета­риат не был способен провести всеобщие забастовки столь спонтан­но и дисциплинированно, как это сделали социалистические поляки в 1980 году, и их стачки выражали как раз не волю к власти, а волю к уменьшению страданий, причиняемых властью. Таков был урок пролетарского реализма — забастовка против политики и против идеологии, требующих бесконечных жертв.

Разумеется, этот урок имел свою предысторию. В рабочем дви­жении XIX века соперничали два течения, которые основывались на противоположных видах реализма пролетарского сознания — мар­ксизм и анархизм. Марксизм проектирует наиболее последователь­ную стратегию социалистической воли к власти как воли к государ­ственному управлению; он додумывается даже до «обязанности взять власть», существующей до тех пор, пока реализм требует призна­вать необходимость существования государств и государственной по­литики. Анархизм, напротив, с самого начала борется против госу­дарства и политической машины власти как таковой. Социал-демократическое, а позднее — коммунистическое течение пребывало в убеждении, что «завоевание хлеба» (Кропоткин), о котором гово­рили анархисты, может произойти только путем обретения власти в государстве и в экономике. Представители этих течений полагали, что перераспределить социальное богатство в свою пользу «произ­водители» могут, только выступая правителями государства,— об­ходным путем, через государство. Ни один из великих коммунисти­ческих теоретиков и политиков не проявил достаточного реализма, чтобы предвидеть, что при этом дело, вероятно, дойдет до эксплуа­тации трудящихся государственными и военными агентами. Анар­хизм, напротив, считал оправданной потребность покончить с поли­тикой и перейти к самоопределению, активно сопротивляясь требо­ванию создать пролетарское государство: бог мой, еще одно государство, снова государство!

Превращение пролетарского реализма в запрограммированную «партийную идентичность» можно изучать, начиная с XIX века, в предельно наглядном и чистом виде, словно протекающий в колбе химический процесс. Вначале рабочее Я обнаруживает в себе ощу­щение, что ему чего-то не хватает,— ощущение, которое можно про­будить в нем, используя политические средства. Оно начинает заме­чать скудость питания, отсутствие каких-то политических прав, ко­торые ему хочется обрести, чувствует себя обделенным, притязает на обладание плодами собственного труда и т. п. Затем эти основ­ные мотивации связываются с различными политическими страте­гиями, поскольку из одних мотиваций самих по себе еще не явству­ет, на каком пути можно достичь удовлетворения этих притязаний. Пути расходятся, образуя развилку двух пролетарских реализмов. Так, тенденции классового самосознания противостоит сильное стрем-

ление обладать частной собственностью; государственной страте­гии — стратегия борьбы против государства; парламентскому пути — непарламентский путь; идее представительства — идея самоуправ­ления и т. д. Эти альтернативы называются сегодня авторитарным и либертарным социализмом. Такие противоположности становятся причинами раскола рабочего движения.

Раскол имеет объективную основу. Тот, кто хочет воспитать про­летарское Я, превратив его в партийную идентичность, насильственно подавляет часть его мотиваций и основополагающих знаний, полу­ченных из опыта. Ведь коммунистическую ветвь рабочего движения отличает своеобразная кадровая политика, в соответствии с которой руководство должно функционировать как новый мозг, требующий от остального тела партии только точного исполнения его указаний и часто восстающий против даже самых элементарных программ «ста­рого мозга». Слабость анархизма, наоборот, заключается в его не­способности эффективно организовать удовлетворение реальных жизненных интересов пролетариата, которые он видит неизмеримо лучше; ведь организация — это исключительная компетенция авто­ритарного крыла. При существующих условиях нет такого пути, который позволял бы осуществить на практике идеи самоуправле­ния и самообеспечения — возможно, есть только островки, где эти идеи реализованы. Поэтому не случайно, что анархизм со­держит в себе меньше пролетарского инстинкта неучастия в по­литике и по праву отдает ей дань, считаясь мелкобуржуазным « бунтарством » *.

Вынужденные расколы систематически разрушали рабочее дви­жение. К тому изначальному расколу, который мы описали, добави­лась более высокая динамика расколов, по природе своей рефлек­сивная. Формирование пролетарского Я — это процесс, который в еще большей мере, чем процесс самоформирования буржуазии меж­ду XVII и XIX веками, протекает в открытой лаборатории, на гла­зах всего общества. Никакое наивное отношение к рефлексии здесь долго не просуществует. Продолжительное время обманывать и мо­шенничать тут просто невозможно. То, что верно по отношению к национализму, тем более верно по отношению к социализму. За его формулировками внимательно следят, и стоит ему построить поли­тику на какой-то фикции, как его тут же ловят на противоречии, причем уличают в этом не только противники извне, но и собствен­ные сторонники изнутри — даже еще жестче. Каждое претендую­щее на исключительность, самодовольное и догматическое самопро­граммирование может и должно быть разрушено. Никакое полити­ческое движение не может безнаказанно ссылаться на жизненный реализм и науку об обществе. Как только какая-то фракция рабоче­го движения выступала с притязанием, что именно она знает и про­водит верную политику, непременно возникала противоположная фракция, которая противостояла первой и претендовала на то, что

обладает лучшим знанием. Таков слепой, чисто механическо-рефлексивный трагизм социалистического движения. Вернер Зом-барт, буржуазный политэкономист, слава которого сегодня потуск­нела, с сарказмом насчитывал, по меньшей мере, сто тридцать раз­личных вариантов социализма, а сегодняшний сатирик мог спокойно насчитать и более. Расколы — это расплата за прогресс рефлексии. Каждый сколько-нибудь внимательный человек понимает, что партийные Я зачинаются и выращиваются в пропагандистской про­бирке и что они не могут совмещаться с основополагающим реализ­мом и элементарным чувством жизни. Непредвзятому взгляду от­крывается, что программы здесь так и рыщут в поисках наивных людей, желая подвергнуть их идентификации. Во всяком случае, никакая политика не может, с одной стороны, ссылаться на критику и науку, а с другой — опираться на наивность и рассчитывать на слепое следование своим требованиям. Поскольку любой социализм желает быть «научным мировоззрением», его непрерывно тошнит от своей собственной отравы; реалистический желудок отвергает по­пытки потчевать его голыми догмами.

Для большинства сегодняшних людей дебаты внутри социалис­тического движения — от спора о ревизионизме в старой социал-демократии до целого клубка дискуссий во Втором, Третьем и Чет­вертом Интернационалах — так же курьезны, как споры теологов XVI века о интерпретации смысла причастия. Они видят во всем этом то же самое, что открывается трезвому и беспристрастному историческому исследованию: формирование единого, ориентированного на собственные жизненные интересы пролетарского Я не удалось.

До сих пор воля к жизни и воля к власти предъявляли два раз­личных счета. Именно в случае с пролетарским Я оказалось, что фикция слабее, чем реализм. Те, кто пытался программировать по­литическую идентичность, с самого начала втянулись в междоусоб­ную борьбу и запутались в своих собственных хитросплетениях. Единое пролетарское классовое Я — не реальность, а миф. Убе­диться в этом нетрудно, стоит только понаблюдать за публичной деятельностью «программистов», ведь они и сами какое-то время с похвальной откровенностью именовали себя пропагандистами, рас­пространителями идеологии.