Многое из этого с давних пор было ведомо откровенному и по­следовательному консерватизму. При всех его причитаниях о зло­вещей сущности прогресса, зачастую представлявших собой чис­тейшую демагогию, он всегда знал, что вид знания, сложившийся в Новое время, имеет весьма мало общего с тем состоянием челове­ческой зрелости, которую традиция всех великих учителей именует мудростью. Мудрость не зависит от степени технического покоре­ния мира; напротив, последняя предполагает, что необходима пер­вая, особенно тогда, когда процесс развития науки и техники ведет к безумным последствиям — как мы это наблюдаем сегодня. С помо­щью буддистского, даосского, раннехристианского, индийского и ин­дейского интеллектов невозможно построить никаких конвейеров и космических спутников. Однако в современном типе знания сошло на нет то неусыпное внимание к жизни, которое порождало древние учения мудрости, заставляя их вести речь о жизни и смерти, любви и ненависти, противоположности и единстве, индивидуальности и вселенной, мужском и женском. Один из важнейших мотивов в про­изведениях, посвященных мудрости,— предостережение от ложно­го ума, от чисто «головного» знания и учености, от мышления, наце­ленного на обретение власти и силы, а также от интеллектуального зазнайства.

III. Попытки ломиться в полуоткрытую дверь

Несмотря на все торможения, провалы и сомнения в собственных силах, Просвещение в ходе развития высвободило мощный потен­циал рефлексии. Это невозможно не признать даже на сегодняшней фазе его развития, которая характеризуется деморализацией. Сци-ентизация, психологизация и влияние школьного образования на значительные сферы общественной жизни перенесли мощные сред­ства рефлексии прежде всего в головы интеллигентных слоев и в головы представителей средних этажей государственного здания. Диффузия власти в современном государстве привела к чрезвычай­ному распространению властного знания, которое, как это было изоб­ражено выше, в то же время возвело в ранг диффузного коллектив­ного менталитета цинизм знания о власти, то есть самоопроверже­ние морали и отбрасывание воззрений, далеких от жизни. Здесь мы снова приходим к исходному тезису: неприязнь к культуре проявля­ется сегодня как универсальный диффузный цинизм.

С диффузией цинизма, превратившегося в коллективный мен­талитет интеллигенции, в поле тяготения государства и властного знания, терпят крах прежние моральные основания для критики идео­логий. Как констатирует Вальтер Беньямин в афоризме 1928 года (см. предисловие), критики уже давно слились воедино с критикуе­мыми и всякая дистанция между ними, которая могла бы обеспечи­ваться благодаря морали, была утрачена из-за всеобщего расслабле­ния и сползания в не-мораль, полумораль и мораль «выбора мень­шего зла». Образованные и информированные субъекты сегодня спокойно, не испытывая никаких потрясений, просто принимают к сведению основные образцы критики и способы разоблачения. На­личие таких образцов критики воспринимается сегодня скорее как лишнее доказательство удручающей сложности мировых связей, чем как импульс для экзистенциального самопостижения. Спрашивает­ся: кто же еще продолжает оставаться просветителем сегодня? Воп­рос чересчур прямой, чтобы быть приличным.

Одним словом, приходится констатировать существование не только кризиса Просвещения, не только кризиса просветителей, но в конечном счете и кризиса всей просветительской практики, всей просветительской ангажированности. Когда сегодня произносится слово «ангажированный», интонация выдает не только признание, но и некоторый оттенок снисходительности, словно речь идет о хруп­ких реликтовых остатках прежде существовавшего психологическо­го слоя, касаться которого можно только при соблюдении величай­ших мер предосторожности. Впечатление таково, что наши симпа­тии при этом принадлежат не столько объекту, который вызывает у кого-то ангажированность, сколько самой ангажированности — по причине ее крайней редкости и хрупкой наивности. Кто не испыты­вал этого чувства, глядя, к примеру, на представителей так называе-

мых «альтернативных движений»? Похожее чувство распространя­ется во Франции, где молодое поколение интеллектуалов, apres Sartre, чувствует разрушение старого фундамента политического морализ­ма, конституировавшего левую идентичность. Ангажированность? «Пребывайте в башне из слоновой кости. Все ангажированные дея­тельно там засели» (Людвиг Маркузе).

После распада морального фундамента Просвещения5858посколь- , ку современное государство ломает просвещенных и в то же время превращает их в своих чиновников, перспективы того, что ранее на­зывалось ангажированностью, оказываются весьма размытыми. Если кто-то намеревается просветительски «агитировать» меня, то моя первая реакция будет, по сути, цинизмом: а не лучше ли тебе позабо­титься о своем собственном дерьме? И это — в порядке вещей. Разумеется, не следует без причины оскорблять добрую волю, но эта добрая воля могла бы быть чуточку поумнее и не заставлять меня с досадой говорить: «Все это мне прекрасно известно». Ведь тогда я был бы избавлен и от вопроса: «Так почему же ты бездействуешь?»

Так оно и происходит с тех пор: «ангажированный» просвети­тель ломится в двери, которые, конечно, не распахнуты настежь, но и не заперты так, чтобы в них ломиться. Может даже статься, что циник больше искушен в моральной стороне дела, чем ангажирован­ный просветитель. Рефлексия заставляет современную просветитель­скую сатиру, начиная с Эриха Кёстнера, «брать на полтона ниже», она подает себя публике меланхолично-кокетливо, если у нее вооб­ще возникает желание выступать публично. Сегодняшние профес­сиональные шутники являются всем, чем угодно, только не ангажи­рованными людьми, и они могут иметь коммерческий успех потому, что смех дорожает, подобно редкому товару, поскольку всякая гали­матья гораздо больше отвечает духу времени, чем «добрая старая» злая сатира; последние рыцари критики идеологии — это те, кто вдохновенно мелет чушь, как, например, Отто, у которого обнару­живается мало социологии, зато в изобилии находчивого зубоскальства.

В наших воспоминаниях мы находим, наряду с «ангажирован­ностью», еще одно относительно недавнее геологическое напласто­вание, сливающееся с ней воедино,— довольно свежий опыт сту­денческого движения со всеми его взлетами и падениями, мужеством и депрессией. Это самое позднее отложение в истории политической витальности являет собой дополнительный покров, за которым та­ится старое чувство, что с этим миром должно было что-то произой­ти. Разложение студенческого движения должно заинтересовать нас по той причине, что оно являет собой сложную метаморфозу — пере­ход от надежды к реализму, от бунта — к умной меланхолии, от великого политического Нет — к тысячам мелких субполитических Да, от радикализма политики — к центристскому курсу интелли­гентского существования. Я полагаю, не стоит говорить о конце Про­свещения только потому, что закончился шумный и скандальный

спектакль. Если сегодня столь многие разочарованные просветители предались хандре, то это означает всего лишь, что они извергают из себя в плевательницу публичности всю ту злость и скорбь, которые помешали бы им заниматься Просвещением и дальше. Только му­жественные люди могут почувствовать, что мужество оставило их; только просветители могут заметить, что наступила тьма; только мо­ралисты могут быть деморализованы. Одним словом, списывать нас еще рано. Лирическая строчка Леонарда Коэна могла бы стать бое­вой песнью Просвещения, голос которого сделался заметно тише: «Well, never mind: we are ugly, but we have the music»* (Chelsea Hotel № 2).