гентными, могли первыми согласиться с тем, что Людовик XV и Людовик XVI, допустившие множество ошибок и продемонстри­ровавшие политическое бессилие, тоже отчасти повинны в катастро­фе. Но по этой причине роялисты никоим образом не собирались отказываться от идеи монархии как таковой, потому что с полным основанием допускали возможность существования «деспотии, спо­собной к обучению». Пустая в политическом плане голова Франции XVIII века допускала, что власть знания может иметь какой-то центр вне монархии.

Если приглядеться, то окажется, что цепь подлинно революци­онных событий началась с трогательного и удручающего лицедей­ства: власть в последний момент попыталась приблизиться к тому знанию о проблемах, которое существовало у народа, чтобы еще раз взять в свои руки ускользавшие бразды правления. В этом был смысл тех знаменитых «жалобных тетрадей», которые в преддверии рево­люции по указу короля требовалось составить в каждой общине и городке, сколь бы отдаленными они ни были, чтобы «на самом вер­ху» узнали наконец, в чем состоят действительные нужды и жела­ния народа. В этом действии патриархального смирения, когда на­род сыграл свою роль с великой надеждой и политически-эротичес­ким биением сердца, монархия призналась в том, что она нуждается в обучении. Она дала понять, что отныне намеревается стать также центром того знания и тех политических потребностей, отделение которых от нее и присоединение к революционному центру она тер­пела слишком долго. Но именно этим шагом королевская власть привела в движение вызвавшую революцию лавину причин, остано­вить которую с помощью средств, имманентных системе, оказалось невозможно.

В великих континентальных монархиях XVIII века сложился иной стиль правления — «патриархальное просвещение». Монар­хии Пруссии, Австрии и России возглавлялись людьми, обнаружив­шими желание учиться. Так, говорят о петровском, фридриховском и иосифовском просвещении, тогда как о людовиковском просвеще­нии при всем желании говорить невозможно. В странах «просве­щенного деспотизма» осуществлялось полуконсервативное плани­рование прогресса сверху; в конечном счете именно от него исходит импульс, породивший современные идеи планирования, которые повсеместно пытаются связать максимум социальной стабильности с максимумом расширения власти и производства. Современные «социалистические» системы все еще функционируют полностью в стиле просвещенного абсолютизма, который, однако, именуется «демократическим централизмом» или «диктатурой пролетариата» и тому подобными пустыми словами.

Немецкий пример в этом отношении представляет двоякий ин­терес. Как-никак немецкое Просвещение представлено не только Лессингом и Кантом, но и Фридрихом II Прусским, одним из лучших

умов своего века. Ему, который, будучи принцем, воспитывался впол­не-как дитя просвещенного века, ему, написавшему трактат, кото­рый опровергал учение Макиавелли и отвергал откровенно цинич­ную технику власти, отличавшую прежнее искусство управления государством, пришлось, сделавшись монархом, стать рефлек-сивнейшим воплощением модернизированного знания о власти. В его политической философии были скроены новые облачения для власти, а искусство репрессий было приведено в соответствие с духом времени*. Новый цинизм Фридриха был прикрыт меланхолией, поскольку он пытался стать безупречной личностью, применяя прусско-аскетическую политику повиновения к себе самому. Следуя формально-логическим и отчасти также экзистенциальным выводам, он перенес идею служения на королевскую власть, называя короля «первым слугой государства». Здесь деперсонализация власти находит тот выход, который доведен до совершенства современной бюрократией.

Меланхолия Фридриха демонстрирует, что просвещенной дес­потии приличествуют некоторые «трагические» переживания, кото­рые, впрочем, придают многим почитателям Пруссии неявное сход­ство, делая их одинаково склонными к сентиментальности; такая склонность и сегодня еще питает прусскую ностальгию, это порож­дение социально-либерального чиновничьего романтизма. Немец­кое Просвещение более, чем какое-либо другое, ощущает в себе ши­зоидную разорванность; оно знает о вещах, которые ему не позволе­но воплотить в жизнь; оно несет знание, действительным субъектом которого быть не может. Оно вбирает в себя и поглощает знания, чтобы не дать им дойти до различных Я, которые, обладай они эти­ми знаниями, непременно принялись бы действовать в соответствии с ними. В этой..шизоидной меланхолии уже намечается красная нить новой германской истории — деморализация буржуазного Просве­щения интеллектуальной правящей властью.

Отто фон Бисмарк был второй великой цинической фигурой в Германии новейших времен — репрессивной фигурой, обладавшей выдающейся способностью к мышлению. Создав «опоздавшую на­цию» (1871), он в то же время пытался перевести стрелки внутри­политических часов этой нации на добрых полвека назад. Он отвер­гал всякую эволюцию. Он стремился сохранить нацию в том состо­янии несовершеннолетия и незрелости, которое в его время уже не соответствовало балансу источников власти. Он подавлял не только давно заявившую о себе политическую волю прежнего Четвертого сословия (социал-демократию), но и вдобавок политическую волю Третьего сословия, буржуазный либерализм. Бисмарк ненавидел «свободомыслие» еще больше, чем социал-демократический «крас­ный сброд» (roten Rotten). Даже в центристском политическом като­лицизме ему чудились притязания на политическое Я, что способ­ствовало развитию его цинизма. Место, где эти политические Я же-

лали заявить о себе,— прусский, а затем имперс­кий парламент — он, проявляя реализм, презри­тельно называл «говорильней» (Schwatzbude), по­скольку настоящие решения все еще принимались только в результате диалога между ним и коро­ной. Здесь красная нить немецкого господского цинизма превращается в довольно толстую верев­ку. «Можете резонерствовать, сколько вам угод­но, но повинуйтесь!» — с этого начинается та ли­ния, которая проходит через «говорильню» бис-марковского времени и заканчивается унылым и хаотическим парламентаризмом времен Веймар­ской республики.

Остается поразмыслить над тем, не ускори­лась ли с необходимостью диффузия идентично­сти Просвещения в социал-демократические вре­мена. Как только дело дошло до создания «про-

свещенных» правительств, еще более обострилось шизоидное противоречие, существующее внутри субъекта власти; ему пришлось отрешиться от своего собственного просветительского знания и по­грузиться в меланхолический реализм отправления власти, то есть овладеть искусством выбора меньшего зла. Никакое только лишь моральное сознание и никакая верность принципам не совладают с замысловатыми реализмами отправления власти. В предисловии я не без умысла заявил, что критика цинического разума представляет собой медитацию по поводу тезиса «знание — сила и власть». Та­ков был лозунг старой социал-демократии; стало быть, вся эта кри­тика в целом приводит к медитативному обоснованию и преодоле­нию того, что составляет суть социал-демократии,— прагматичес­кого политического разума. Будучи прагматичной, социал-демократия уважительно относится к тем реалиям, против которых она по-пре­жнему бунтует, будучи разумной. Только занявшись критикой ци­низма, можно выйти за узкие рамки противопоставления теории и практики, которое исчерпало себя; только эта критика может изба­виться от школярской диалектики «идеала» и «действительности». Выступая под флагом критики цинического разума, Просвеще­ние сможет вновь обрести свой шанс и сохранить верность свое­му самому сокровенному проекту: преобразовать бытие с помо­щью сознания.