Но и у власть имущих также есть нечто такое, что можно счи­тать полусвободным отступлением от жестко установленных правил, своего рода вольностью, на которую принято смотреть сквозь паль­цы. Они позволяют себе такие выходки, как правило, только в ответ на давление извне, ведь при этом они разоблачают себя перед созна­нием противника. Сознание господ умеет дерзить на свой особый лад: это господский цинизм в современном смысле слова, отличный от дерзких кинических выпадов. Античный кинизм — первоначальный, атакующий — был плебейской антитезой идеализму. Современный цинизм, напротив, есть господская антитеза своему собственному иде­ализму как идеологии и маскараду. Цинический господин припод­нимает маску, улыбается своему слабому противнику по игре — и тем подавляет его. C'es/ la vie. Положение дворянина обязывает. Порядок должен быть. Что поделаешь, если ситуация часто выхо­дит из-под контроля? Власть вынуждает! Положение вещей требу­ет! Власть приоткрывает в цинических проявлениях свои тайны, от­части занимается своим собственным Просвещением и выбалтывает свои секреты. Господский цинизм — это дерзость, которая сме­нила сторону f. Здесь не Давид бросает вызов Голиафу, а Голиафы всех времен — от надменных ассирийских военных вождей до со­временной бюрократии — показывают храброму, на не имеющему никаких шансов на победу Давиду, кто на самом деле наверху, а кто — внизу; это, так сказать, цинизм на службе обществу. Юмор тех, кто так и так находится наверху, расцветает при этом порой весьма ку­рьезно. Когда Мария Антуанетта, супруга Людовика XVI, спроси­ла о причинах беспорядков в народе, ей ответили: «Народ голодает, Ваше Величество, у него нет хлеба». Ее ответ был таков: «Если у народа нет хлеба, почему он тогда не ест пирожные? » (Франц-Иозеф Штраус, в свою очередь, говорил, что в жизни не каждый день до­водится есть торт «Принц-регент».)

Как только господское сознание хоть немного демаскируется своим цинизмом, оно с головой выдает себя противостоящей ему силе. Но что происходит, если такой силы нет? В обществах, в которых больше нет никакой эффективной моральной альтернативы, а силы, потенциально способные к противоборству, оказались встроены в аппарат власти, больше некому возмутиться по поводу цинизма гос­подствующей власти. Чем более безальтернативным кажется совре­менное общество, тем больше цинизма оно себе позволяет. В конце-концов оно начинает иронизировать над своими собственными леги-тимациями. «Основополагающие ценности» и оправдательные словесные ухищрения плавно переходят друг в друга. Власть иму­щие на политической и экономической сцене становятся болтливыми, шизоидными, легкомысленными. Нами управляют сегодня игроки-профессионалы, ведущие игру с серьезным видом. Если раньше тот, кто обладал достаточной «свободой», чтобы стать циником и хладно­кровно играть средствами и целями, становился великим политиком,

то сегодня любой функционер и депу-тат-заднескамеечник поднаторел в этом отношении так, что даст фору Талейрану, Меттерниху и Бисмарку, вместе взятым.

Юрген Хабермас с его теорией кризиса легитимации попал, без со­мнения, в уязвимейшее место совре­менной государственности. Остается неразрешенным вопрос: кто может быть субъектом знания о кризисе ле­гитимации? Кто тут просветитель, а кто просвещаемый? Ведь цинизм рас­пространяется рука об руку с диффу­зией субъекта знания, так что сегод­няшние слуги системы вполне могут делать правой рукой то, ч\о левой руке никогда не позволялось. Днем — ко­лонизатор, вечером — жертва коло­ниализма; на работе — манипулятор и управляющий, в отпуске — мани-пулируемый и управляемый; офици-

ально — профессиональный циник, в личном плане — чувствитель­нейшая личность; по должности — жесткий руководитель, в идео­логическом отношении — записной спорщик; для окружающих — реалист, для себя — субъект, превыше всего ставящий наслаждения и удовольствия; по функциям — агент капитала, по намерениям — демократ; в том, что связано с системой,— функционер, склонный обращаться с собой и другими, как с вещами, в том, что связано с жизненным миром,— человек, желающий реализовать себя; объек­тивно — сторонник политики силы, субъективно — пацифист; в-себе — сущая катастрофа, для-себя — сама безобидность. У шизо­идов возможно все, а потому Просвещение и реакция уже не слиш­ком отличаются друг от друга. У просвещенных, интегрированных в систему — в этом мире умных инстинктивных конформистов — тело говорит «нет» принуждениям, исходящим от головы, а голова гово­рит «нет» тому способу и средствам, которыми тело расплачивается за свое комфортное самосохранение. Это смешение и есть наше мо­ральное status quo.

V. Теория двойных агентов

Здесь нужно сказать об одном феномене, который, как может пока­заться, влачит свое скромное существование только на периферии политических систем, но в действительности, однако, затрагивает экзистенциальное ядро всех обществ: о феномене тайных агентов.

Психология агентов, а тем более двойных агентов, могла бы стать важнейшей главой современной политической психологии. Неслы­ханные истории рассказывают о конспиративных группах конца XIX—начала XX века, существовавших в Швейцарии, где возник­ло непостижимое хитросплетение русских групп монархистов, анти­монархистов, коммунистов, анархистов и групп западноевропейских агентов. Все они следили друг за другом, включали остальные груп­пы в свои политические расчеты, их сознания взаимно отражали друг друга и самих себя. В головах членов конспиративных партийных ячеек, равно как и в головах внедренных в них агентов тайной поли­ции, разворачивались тактические и метатактические схемы, вклю­чавшиеся одна в другую, как вкладывающиеся друг в друга ящички у фокусника. Ходили слухи о двойных и тройных агентах, которые в конце концов уже и сами не могли точно сказать, на кого они, соб­ственно, работали и чего пытались добиться сами для себя, играя по две-три роли. Они были вначале завербованы одной стороной, за­тем перевербованы, потом их снова переманила к себе «своя» партия и т. д. Там уже, в принципе, давно не было никакого Я, которое могло бы пытаться получить выгоду для «себя» от разных сторон. В чем могла состоять собственная выгода у кого-то, кто уже и сам не знал, в чем заключается его «собственное»?

Однако, как я полагаю, вполне можно обнаружить сходство этой ситуации с сегодняшним положением каждого, кто занимает свое место в структуре государства, на предприятиях и в социальных ин­ститутах, и при этом имеет весьма приблизительное представление о том, в каком направлении влачится колесница государства. Пропасть между лояльностью и своими знаниями становится все шире. Из-за этого трудно определиться с собственной позицией. По отношению к какой стороне мы сохраняем лояльность? Мы агенты государства или агенты социальных институтов? Или агенты Просвещения? Или агенты монополистического капитализма? Или агенты собственного жизненного интереса, который втайне вступает в постоянно меняю­щиеся неоднозначные связи с государством, социальными институ­тами, с Просвещением, антипросвещением, монополистическим ка­питалом, социализмом и т. п. и при этом все больше забывает, что нам «самим» нужно искать во всем этом богоспасаемом предприятии?

Не случайно именно Вальтер Беньямин, этот великий зна­ток многозначности, который навел тайные мосты между иудаи-стикой и социологией, марксизмом и мессианством, искусством и критицизмом, стал тем, кто ввел тему агентов в гуманитарные на­уки,— вспомним о его известной хитроумной интерпретации Бод­лера, когда он называет поэта тайным агентом своего класса. Одну из характерных примет современности составляет то, что интеллек­туал выступает в роли агента, работающего на великое множество сторон,— факт, который с давних пор кажется опасным настроенным на решительную борьбу любителям упрощать и мыслить в

соответствии со схемой «друг—враг». (Разве не был сталинизм, кроме прочего, попыткой посредством параноидного упрощения по­зиций вырвать каждого интеллектуала из сети тех неизбежно много­образных связей, дабы все снова оказалось настолько простым, что это смог бы понять и Сталин? Можно, конечно, назвать это и более деликатно — «редукцией комплексности».)

Итак, кто же — субъективно, объективно, «в себе» и «для себя» — чей агент? Кто функционер какой структуры? Кто какую тенденцию поддерживает? В сталинизме по сей день слово «объек­тивно» используется там, где налицо желание насильственно покон­чить со всеми двойственными связями и всякой амбивалентностью. Тот, кто не признает сложности действительности, любит подавать себя человеком объективным и уличает всех, вникнувших в суть про­блем, в бегстве от реальности и склонности к беспочвенным мечта­ниям. Даже у тех натур, которые кажутся самыми решительными и цельными, невозможно «объективно» определить, какой именно линии они держатся в конечном счете, тем более есЛи учесть, что история построения всех и всяческих планов разворачивается по пра­вилам, которые упорно ускользают от нашего понимания. Партии и группы, предстающие перед общественностью с решительными про­граммами, сами являются масками, прикрывающими тенденции, ко­торые выходят далеко за их рамки и о конечных результатах кото­рых заранее можно сказать очень мало. Марксисты в этом двой­ственном, сумеречном свете любят строить фантазии о великом тайном демиурге, о суперциничном трюкаче, который сидит в Со­юзе немецких промышленников, а то и выше, в кресле министра без портфеля, заставляя государство плясать под дудку крупной про­мышленности. Эта проективная стратегия упрощения является столь же по-детски наивной, сколь и по-детски хитрой. Она имеет изряд­ную предысторию, восходящую к самому Бальзаку с его загадочны­ми Тринадцатью, которые тайно держат в руках все нити, словно какая-то cosa nostra капитала.