профессиям. Исследователи знают, что лишь немногие представите­ли богемы принадлежали к ней долгое время; для большинства эта среда была переходным состоянием, пространством для жизненных экспериментов и для освобождения от норм. Они использовали там свободу говорить «нет» буржуазному обществу до тех пор, пока на его место не приходило (возможно) более взрослое «да, но...».

Если мы посмотрим сегодня на эти питательные почвы и жиз­ненные пространства, на которых пышно разрастались отклонение и критика, сатира и дерзость, кинизм и своеволие, то сразу станет ясно, почему мы вынуждены опасаться самого худшего для воплощенного дерзкого Просвещения. На наших глазах города превратились в аморфные скопища, в которых отчужденные людские потоки транс­портируются на различные арены их попыток жить и уклоняться от жизни. Карнавал уже давно означает не «мир, вывернутый наизнан­ку», а бегство в цельные миры дурмана из хронически вывернутого наизнанку мира, полного повседневного абсурда. О богеме извест­но, что она мертва, как минимум, со времен Гитлера, а среди бегле­цов из нее в сферу субкультур царят, скорее, не дерзкие настроения, а тоска, сопровождающая вынужденное отступление. Что же каса­ется университетов... Ах, давайте лучше не будем об этом!

Эти искажения и уродства импульса дерзости указывают на то, что общество вступило в стадию организованной серьезности, на которой пространства игры для воплощенного в жизнь Просвеще­ния все более и более закрываются и закупориваются. Это то, что столь сильно вводит в заблуждение относительно подлинного кли­мата этой страны. Живут, ударяясь в угрюмый и брюзгливый реа­лизм, не желают выделяться, обращать на себя внимание и играют в серьезные игры. Цинизм придавлен однообразной серостью жизни, но его так и тянет наружу. Прозорливое кокетничанье со своей соб­ственной шизофренией выдает с головой несчастное сознание — в академической сфере или как-либо еще. Кажется, все провокации исчерпаны, все причуды и капризы модерна перепробованы. Нача­лась стадия публичного окоченения в серьезности. Усталая, шизоидно-немужественная интеллигенция разыгрывает реализм, задумчиво замуровывая себя в жестоких и твердых данностях.

VII. Воплощение или разорванность?

Живая телесная воплощенность есть то, что проявляет волю к жиз­ни. Однако жизнь принципиально отличается от оттягивания само­убийства. Тот, кто живет в обществах, вооруженных атомным ору­жием, становится — независимо от своей воли — по крайней мере наполовину агентом некоего цинического сообщества самоубийц, наполовину в том случае, если он решает повернуться к нему спи­ной. Именно это и делает постоянно растущее число людей, которые начиная с пятидесятых годов эмигрируют — в Прованс, в Италию,

на Эгейское море, в Калифорнию, в Гоа, на Карибские острова, в Ауровиль, в Поону, в Непал и, не в последнюю очередь, на «тибет­ское нагорье» в пределах Германии и Франции.

В связи с этими явлениями напрашиваются два вопроса: пер­вый — цинический, второй — выражающий озабоченность. Слу­чись что серьезное, достаточно ли далеким окажется то место, куда уехали? И кому лучше от того, что наиболее восприимчивые в мо­ральном отношении люди покидают тонущие корабли цинических обществ? Есть «хорошие» основания ставить эти вопросы, ведь все усиливающееся и «сгущающееся» ожидание войны питает оба виде­ния будущего — и циническое, и озабоченное. Эмиграция могла бы быть полезной и с одной, и с другой стороны, если мы будем пони­мать правильно ее значение,— полезной и для эмигрантов, которые выясняют, существует ли, и где, то лучшее, которое они ищут; и для остающихся, которым отъезд других говорит: там, где мы пребыва­ем, никакая жизнь невозможна — для нас. А для вас?

Вероятно, эмиграции можно было бы придавать несколько ме­нее серьезное значение, если бы она действительно была феноменом «на окраине общества». Однако ничто не дает оснований для столь беспечного взгляда на нее. То, что сегодня происходит на окраине общества, исходит из его сердцевины. Эмиграция сегодня стала ди­агнозом, характеризующим массовую психологию. Целые слои на­селения уже давно в душе живут где угодно, только не в этой стране. Они не чувствуют себя связанными с тем, что носит имя основопо­лагающих ценностей общества. При словах «основополагающие цен­ности» перед глазами невольно появляется образ атомных грибов. Слышат заверения ответственных лиц об их готовности к перегово­рам — и ощущают, заглянув им в глаза, ледяную стужу конца.

Большинство членов общества уже давно избрало для себя эмиг­рацию в отпуск, и слово «жить» обретает для них светлые тона бла­годаря воспоминаниям о кое-каких мгновениях удачного отдыха — если только представился такой случай...

Что же делать? Сойти с этого поезда или продолжать делать то же, что и другие? «Спасаться бегством иль остаться?» Ни то ни дру­гое альтернативное решение не представляется удовлетворительным и достаточным. Оба выражения, их описывающие, имеют несколь­ко угнетающий смысл и отличаются неоднозначностью. «Бежать» — действительно ли именно это подразумевается данным выражени­ем? А в том, что называется «остаться», разве не проявляется столь часто трусость и меланхолия, соучастие и соглашательство? А реше­ние «сойти с этого поезда» — разве это совершенно сознательный поступок? И не находятся ли многие так называемые «желающие сойти» уже вне «поезда» — еще до того, как они поставят перед собою вопрос о собственной позиции? А «делать то же, что и дру­гие» — неужели это действительно везде и всюду имеет циничес­кую окраску? Разве такое решение не вызвано также потребное-

тями в «позитивном», стремлением принадлежать к сообществу людей?

Однако следует видеть и моменты истины в выраженной аль­тернативе. «Сойти с поезда» — правильно потому, что нет желания, закрыв глаза, впутываться в невыносимый цинизм общества, кото­рое утратило способность различать производство и разрушение. «Делать то же, что и другие» — правильно потому, что отдельный человек вправе ориентироваться на необходимость самосохранения в ближайшей перспективе. Бежать — правильно потому, что глупая храбрость ни к чему, и потому, что только дураки расходуют силы на безнадежную борьбу тогда, когда существуют более благоприятству­ющие жизни пространства, куда можно отступить. Оставаться на месте — правильно потому, что это соответствует опыту, говоряще­му, что любой конфликт, от которого мы просто уклонились, настиг­нет нас в любой точке, куда бы мы ни убежали.

Поэтому соответствующая нашей жизненной конституции аль­тернатива должна быть понята иначе: телесная воплощеннность либо расколотость. Это — альтернатива, которая относится в пер­вую очередь к сознанию и только потом уже — к поведению. Она требует радикального приоритета самопознания по отношению к морали. Суть дела в следующем: либо сознательно дать срастись воедино уже разорванному, либо бессознательно отдать отколовше­еся во власть шизоидного процесса. Интеграция или шизофрения. Выбрать жизнь — или принять участие в праздничной вечеринке самоубийц. Это может звучать как призыв к духовной диете для каждого отдельного человека, и тот, кто поймет это именно так, будет прав. Просвещение, прежде всего, не имеет никаких иных адресатов, кроме отдельных людей, которые избежали слепого включения в общество и отождествления с ним, но не могут по этой причине пре­кратить играть определенную роль в обществе. Поэтому нужно под­держивать в живом состоянии идею Просвещения — Просвещения, воплощенного в теле, разумеется. Просвещать — означает принимать и поддерживать все антишизофренические движения. Университеты, конечно, вряд ли то место, где это происходит. Универсальной жизни (universitas vitae) учатся не в университетах, а в других местах — там, где люди противостоят цинизму расколотого официального со­знания, там, где они опробуют формы жизни, дающие шанс осознан­ной жизни в головах, телах и душах. Универсальная жизнь разворачи­вается на широком поле, представленном индивидами и группами, которые несут дальше кинический импульс и которые пытаются де­лать то, что не отнимет у них никакая политика и никакое «чистое искусство»: со всей своей бдительностью препятствовать проникнове­нию расколов и бессознательного в индивидуальную жизнь, пости­гать и реализовывать собственные возможности; и участвовать в при­носящей веселость работе Просвещения, при которой принято ува­жать те желания, которые расширяют перспективы возможного.