Не исключено, что он до сих пор довольствовался бы романтикой, наполняющей до краев жизнь следователя, если бы не тот трагический случай, о котором он старался не вспоминать. Это был один из первых прецедентов бытового терроризма с захватом в заложники детей и женщин. Один из уже проходивших у Позднякова уголовников продержал в течение суток на мушке обреза собственную семью. Поздняков вызвался сыграть роль благородного посредника — уж очень ему не хотелось, чтобы омоновцы при захвате расстреляли глупого парня. Результат — незадачливого террориста обезвредили без единого выстрела, а вот Поздняков успел-таки схватить свою пулю в бедро, да так неудачно, что полгода валялся по госпиталям и в конце концов заработал инвалидность.

Череду неторопливых воспоминаний прервал свисток вскипевшего чайника. Поздняков заварил кофе и посмотрел на часы: с минуты на минуту должен был подъехать его давний, закадычный приятель Лешка Дубов. Лешкой заместитель генерального директора крупного столичного завода Алексей Матвеевич Дубов оставался, пожалуй, только для Позднякова и своей собственной супруги, рассудительной и хлебосольной дамы, у которой имелся один-единственный недостаток — она выглядела заслуженной пенсионеркой, и никакие косметические ухищрения не позволяли ей сбросить хотя бы годик. С Дубовым Поздняков знался уже лет тридцать, и познакомились они там же, в Подмосковье, где оба начинали, один — сыщиком, другой — инженером. Кстати, именно Дубову в свое время поручалась почетная роль свидетеля на несостоявшейся свадьбе Позднякова и Ларисы, Лешке тогда тоже не пришлось покрасоваться в парадном костюме…

— Ты готов, что ли? — первым делом пробурчал Дубов с порога.

Поздняков послушно прихватил сумку, с вечера приготовленные удочки и резво, слегка прихрамывая на простреленную ногу, вышел из квартиры.

Рыбалка прошла на высшем уровне, поскольку приятели, как у них было принято всегда, не ставили себе целью наловить побольше лещей или плотвы, а всего лишь стремились отдохнуть на природе. Что для этого нужно? Костерок у реки, неторопливые мирные беседы о политике под бутылочку водки и наскоро сварганенную уху и полное отсутствие связи с внешним миром.

Домой возвращались в понедельник вечером — у Дубова был первый день законного отпуска, а Поздняков загодя отпросился у своего сверхлиберального начальства. Под тихо накрапывающим теплым дождичком Дубов, как обычно, осторожно вел машину, а Поздняков от нечего делать крутил ручку радиоприемника.

«…Это моя любовь, это моя любовь, что растекается в твоей крови, как доза героина», — надрывался в модном шлягере чувственный женский голос.

— Черт знает что! — проворчал Поздняков и стал искать в радиоэфире что-нибудь более вразумительное. Его усилия вознаградились четкими дикторскими интонациями:

«…Переговоры продолжаются. Сегодня стало известно о смерти популярной писательницы, автора ряда нашумевших романов, сорокапятилетней Ларисы Кривцовой. Предполагается, что она покончила жизнь самоубийством. В заключение выпуска — о погоде. В Москве и Московской области завтра по-прежнему сохранится теплая погода, температура двадцать три — двадцать пять градусов, местами возможны кратковременные дожди и грозы».

Гроб Ларисы был дорогой, лаковый, с двойной крышкой — такие Поздняков видел только по телевизору, когда показывали похороны кого-нибудь из сильных мира сего. А вот кладбище, на котором ей предстояло погрузиться в вечный сон без сновидений, оказалось отнюдь не привилегированным, а самым обычным. Место, правда, хорошее, тихое — неподалеку от ладной недавно выстроенной часовенки и в окружении десятка молодых сосенок, словно отделяющих ее последний приют от безмолвного пристанища почивших прежде и тех, кому еще только предстояло пуститься в скорбное, но неизбежное путешествие в потусторонний мир.

Поклонников таланта, — кажется, теперь таковых чаще именуют фанатами (и то и другое определение Поздняков одинаково на дух не переносил), — несмотря на удаленность кладбища, собралось немало. Многие из них держали в руках не только цветы, но и Ларисины книжки в красочных переплетах. В подобной обстановке они выглядели довольно нелепо. Отдельно, вокруг гроба, стояли близкие. Поздняков узнал из них только последнего из бывших Ларисиных мужей — Георгия Медникова в темных очках. Михаила Ковтуна он не заметил: тот либо не пришел на похороны, либо изменился настолько, что не поддавался идентификации. Публика у гроба была по всем признакам сплошь богемная. Некоторые лица казались Позднякову смутно знакомыми, но припомнить имен он не мог. Да и Бог с ними, какое ему дело до них, особенно теперь, когда он навсегда прощался с Ларисой.

Распоряжалась ритуальным действом высокая, худая старуха в коротком черном платье, выставляющем напоказ пожелтевшие жилистые ноги, — видимо, надела то, что имелось под рукой, не заботясь, как она будет выглядеть при большом стечении народа. По крайней мере, ее о чем-то тихо спрашивали молчаливые молодцы с лопатами, а она отрывисто им отвечала, поджав тонкие губы. Была ли она Ларисиной родственницей, Поздняков не знал. Он вообще только теперь сообразил, что Лариса никогда не рассказывала ему ни о своих родителях, ни о своем детстве, словно возникла из ниоткуда.

Прощальное слово произнес высокий седой мужчина, исполненный достоинства, с явными признаками породы. Надо отдать ему должное, надгробное слово было коротким, достаточно прочувствованным, но без лишней экзальтации. Едва он произнес традиционное «земля пухом», старуха зыркнула в сторону молодцев, те немедленно выпустили из рук лопаты и взялись за веревки для спуска гроба в могилу.

Дальше все пошло по обычному сценарию: сначала по горсти земли на крышку гроба бросили стоящие у края могилы, потом молодцы споро заработали лопатами. Какое-то время комья еще стучали по лаковому дереву, потом звуки стали глухими, и очень скоро Ларису Кривцову отделил от живых холм земли с цветами поверх. Цветов и венков было так много, что Ларисин портрет утонул в их пестром ковре, виднелись только ее веселые отчаянные глаза. Поздняков повернулся и медленно пошел по аллее к выходу с кладбища.