Так мой дед оказался осенью сорок четвертого года у ворот загадочной немецкой земли, само название которой — Восточная Пруссия — виделось словно выписанным большими буквами из переплетенных ядовитых змей, готовых в любой момент ужалить тебя…

С наблюдательного пункта полка долго смотрел Николай Иванович на одетую в бетон и железо ненавистную землю. Отсюда враг нанес свой главный удар по Прибалтике и Ленинграду. Точно линейкой и циркулем расчерчены основные и даже многие проселочные дороги, идущие к фольваркам и деревням, превращенным в маленькие военные крепости. Аккуратно расставлены на важнейших перекрестках доты и дзоты — все пространство впереди простреливалось по нескольким направлениям. Прямые аллеи, обсаженные могучими тополями, каштанами, липами, ровные поля, чистые леса и перелески… И убийственный огонь отовсюду.

Полк был выстроен на огромной лесной поляне, будто специально предназначенной для подобных построений. Октябрьское солнце висело низко над деревьями, дул прохладный ветер с недалекой уже Балтики, но солдаты холода не чувствовали — слишком важным был сегодняшний день в их судьбе.

Величавый, весь в ремнях, полковник Рагулин, стоя в «виллисе», обратился к строю с короткой, но очень эмоциональной речью:

— Перед фронтом дивизии — Германия. Наши разведчики уже посмотрели, какая она. Даже маленькие хутора — из камня и кирпича, а еще какие подвалы в них: прочнее любого дота. Отсюда с незапамятных времен тевтоны и меченосцы нападали на наши родные земли, отсюда пришла к нам и эта война. Отсюда, с этих юнкерских поселений! Три с лишним года мы добирались до этого волчьего логова — от Москвы, Ленинграда, Сталинграда. Дошли!

Николай Иванович со своим взводом стоял в центре строя и хорошо видел и слышал командира дивизии, с которым так запросто сдружился в резервном полку. Ордена и медали на широкой груди полковника ярко вспыхивали в лучах заходящего солнца, их отблески били в глаза. А еще ярче горели большие глаза комдива: он уже трижды за эту войну был ранен и имел право говорить так горячо, призывая солдат и офицеров проявить военную смекалку, мужество и героизм при штурме восточно-прусской твердыни.

На следующее утро гром мощной артиллерийской подготовки прокатился над передним краем. Краснозвездные самолеты устремились через полыхавшие рубежи на вторую и третью линии обороны фашистов, когда был подан сигнал к атаке.

Взвод Николая Крылаткина одним из первых ворвался в хорошо оборудованную фашистскую траншею. Бойцы кололи штыками и били прикладами гитлеровских вояк, перепуганных только что отбушевавшим здесь железным смерчем, заходили с тыла к их огневым точкам.

Удобно расположенный у перекрестка дорог, на пригорке, за которым начинался лес, в упор расстреливал цепи наступавших бойцов мощный дот под броневым колпаком. Два советских танка уже пылали на подходах к нему, залегла пехота. Правее неприступного дота высились каменные постройки фольварка, опоясанные траншеей. Из подвального окна усадьбы била полковая пушка — видимо, она-то и подожгла наши танки…

Николай с согласия комбата повел взвод через лощину правее фольварка, прикрываясь горевшими танками. Бойцы нагрузились противотанковыми гранатами, ползти было тяжело, над их головами гремело и выло, но молодой лейтенант, продвигавшийся первым, уводил солдат в сторону от боя. А потом круто повернул влево, и через полчаса взвод вышел в тыл фольварка.

Появление русских во дворе усадьбы оказалось для спокойно расхаживавших там нескольких «тотальников» полной неожиданностью. Николай Иванович сносно владел немецким языком; дополняя слова жестами, он быстро выяснил, как пробраться в подвал к пушке (вернее — к пушкам, потому что их насчитали целых три). В подвальных переходах было чисто и даже уютно. Мальчишка-фольксштурмовец провел Николая и отделение советских солдат к железной двери, за которой звучали пушечные выстрелы. Но дверь сама вдруг открылась, и из глубины большого подвального зала на лейтенанта глянуло несколько пар изумленных глаз немецких артиллеристов. Кто-то из них успел выстрелить — пуля прошла возле виска, но уже в следующий момент брошенные лейтенантом Крылаткиным и его бойцами гранаты сделали свое дело. Ворвавшись на огневые позиции врага в этом удобном каменном мешке, мой дед прострочил из автомата вправо и влево, властно крикнул:

— Хенде хох, гады!..

Из-за дальней пушки по нему опять выстрелили, на сей раз пуля царапнула плечо, и в тот же миг гитлеровец упал с разбитой головой: это один из бойцов успел зайти к нему со спины.

— Товарищ лейтенант, вы ранены! — подскочил к Николаю ефрейтор Вася Щепкин, очень ловкий и живой парень с Верхней Волги, которого война застала «в кадрах», только служил он в то время на Дальнем Востоке.

— Вася, потом! — крикнул в ответ лейтенант и по узенькой лестнице устремился в помещения первого этажа.

Минут через двадцать, а может, и меньше, во дворе фольварка уже стояли сорок два плененных гитлеровца, в том числе два офицера, а тот же Вася Щепкин, разрезав на лейтенанте китель, перевязывал его плечо.

— Пуля прошла неглубоко, — приговаривал Вася, словно убаюкивая раненого командира, — кость не задета, до свадьбы заживет…

— Так, спасибо, Вася, — Николай Иванович, поправляя обмундирование, повернулся к немцам и жестко сказал: — Фрицы, война окончена… — Он вдруг забыл, как сказать «для вас». — Будете сидеть под охраной тут (он показал на двери каменного погреба). Шнелль — все туда!

Немцы нехотя полезли в погреб, два солдата и командир отделения Файзулин бегло обыскивали каждого у двери, отнимая ремни, перочинные ножи, зажигалки, которые тут же бросали в общую кучу на землю.

— Давай, давай! — покрикивал на гитлеровцев Файзулин, и многие немцы старались быстрее проскользнуть мимо его широкоплечей, богатырской фигуры.

То ли явно восточный тип лица пугал их, то ли ярко горевший в черных глазах огонь, но пленные, видимо, его боялись. Заметив это, сержант закричал еще более устрашающе, щелкнул крепкими белыми зубами: