«Петербург сделал из либерализма и своего отчаяния покойное вольтеровское

кресло, в котором и нежится». Из Петербурга отвечали на это: «На московских

исторических пуховиках еще слаще должно спаться,— особенно под гул сорока

сороков». Ко всему этому присоединялись еще и стихотворные перебранки. В

Москве писались пасквили и эпиграммы на Белинского, и притом людьми в

житейском отношении несомненно чистого нравственного характера [197], а из

Петербурга им отвечали ругательной песенкой, содержавшей, между прочим, такую строфу:

Да, Россия — властью вашей —

Та же, что и до Петра:

Набивает брюхо кашей

И рыгает до утра.

Какое же тут могло быть соглашение?

Раздраженный полемикой, Белинский сделался подозрительным в высшей

степени. Так, движимый все тем же опасением за элементы европейского

развития, он недружелюбно отнесся и к нашей провинциальной литературе, к

появлявшимся тогда сборникам, харьковским, архангельским и другим,

усматривая тут намерение образовать маленькие центры цивилизации, в

противоположность большим, государственным центрам — петербургскому и

московскому — и проводить у себя дома втихомолку идеи о самостоятельной

народной культуре, которая способна сама отыскать себе все нужные основы

[198].

Пропасть, разделявшая партии, особенно расширилась, когда у нас

публично зашла речь о правах на наше патриотическое и народное сочувствие

всех иноземных — австрийских, венгерских, турецких — славян. Речь эта, впервые поднятая М. П. Погодиным, перешла в русскую печать из официальных и

частных кругов, где конфиденциально держалась с начала тридцатых годов — в

таком декламаторском виде, что на первых порах вызвала у Белинского

глумление над ее формой и содержанием. Положение, принятое им по

славянскому вопросу, имело одинаковый источник с тем, которое он выбрал

относительно славянства вообще. Поводом к отрицанию .этого вопроса служило

Белинскому опять предположение, что за вопросом скрывается попытка

прославления темных народных культур и усилие противопоставить их теперь с

некоторой надеждой на успех выработанным началам европейской мысли [199]. В

самом деле, попытка на этот раз могла рассчитывать на те невольные симпатии к

угнетенным племенам и народам, которые должны жить и действительно жили в

русской публике. Никто более самого Белинского не был предрасположен к

такого рода сочувствию, но при мысли, что тут может существовать план

173

возвысить бедное племенное творчество с его суевериями, заблуждениями и

бессознательными проблесками истины на степень, равную или даже высшую

обдуманных основ и начал европейского образования,— при одной этой мысли

Белинский устранял все другие соображения и нередко насиловал свое чувство.

Так и в настоящем случае вышло, что Белинский хладнокровно относился к

доблестным трудам и жертвам тех почтенных иностранных деятелей славянства, которые спасли язык и нравственную физиономию своих племен от конечной

гибели посреди других враждебных им народов. Не более справедливости, впрочем, оказывали и противники Белинского ему самому, когда принимались

разбирать основы и побуждения его оппозиции. Они объявляли его человеком, преданным самым узким интересам существования, не имеющим даже и органа

для понимания патриотических или народных инстинктов. Они шли и дал ее. По

горячей его защите государственных приемов Петра I, по заявленным симпатиям

к Петербургу они объявляли его мелким и вряд ли вполне бескорыстным

централизатором и бюрократом. Централизатором он действительно и был, но не

в том смысле, как говорили его враги,— не в пользу какого-либо существующего

уже порядка дел и вещей, а того дальнего, который представлялся ему в виде

единения всех народов Европы на почве одной общей цивилизации, под покровом

одних законов для разумного существования.

С каким одушевлением говорил он о первых проблесках этой будущей

централизации, этого будущего строя жизни, которые усматривал и в сближении

европейских народов между собой посредством новых дорог, международных

установлении и проч. и в их усилиях создать, не уничтожая родовых и племенных