пренебрегаемых друзьях, занятых у себя дома невзрачной, подготовительной, черновой работой просвещения. До них ли было теперь при таком блеске, при

таких очаровательных дорогах, открытых на все стороны каждому умственному и

нравственному побуждению и даже всякому капризу мысли! В образе М. Ф. Корш

стояла перед Герценом олицетворенная элегия с горячими симпатиями к

прошлому, — а кто из тех, которые неслись теперь в вихре всяческих

наслаждений европейским миром и добытой свободой, имел время

останавливаться перед элегиями или прислушиваться к ним?!

XXXIII

Вскоре мне уяснилось, что были и другие причины к холодности между

друзьями, переехавшими за границу, и теми, которые остались дома,—

посущественнее рассеяний Парижа. После нескольких искренних и доверчивых

бесед, происходивших у нас обыкновенно по ночам в Париже, я не мог

сомневаться более, к великому моему изумлению, что в глазах Герцена и его

семьи Москва совершенно поблекла, лишилась своих красок, утеряла магическое

слово, отворяющее сердца. Вся старая жизнь в ней казалась уже Герцену и его

жене сухой степью; на ней уже не росло более трогательных воспоминаний, да и

те, которые оставались от давнего времени, видимо завяли, не поддерживаемые

228

тщательным уходом, который так же необходим для воспоминаний, как для детей

и цветов.

Переворот этот объяснить не совсем легко, потому что он вышел из

довольно сложного психического процесса и воспитался массой очень тонких

нервных раздражений, но несомненно, что начался переворот еще в Москве и

только довершился за границей. Обстоятельство это пролило для меня большой

свет на все приемы Герцена в Париже, на всю его судорожную торопливость

поставить себя в центре новой жизни; другая, старая, которая могла бы служить

ей противовесом, уже скрылась для него в тумане и более не существовала. Никто

еще не возбуждал во мне так полно предчувствия, при первых же шагах Герцена

на почве европеизма, что он прирастет к ней навсегда, что почва эта окончательно

овладеет им и уже не уступит его никакой другой, хотя фактических поводов для

такого пророчества пока еще и не представлялось ниоткуда. Но я тогда не знал, что Герцен просто старается нажить себе второе духовное отечество, так как

первое уже лишилось своей притягательной силы и существовало только как

повод к сожалению, дружескому участию и великодушному предложению

посильных услуг, если потребуются.

Известно, что незадолго до отъезда за границу Герцен потерял отца и

получил довольно значительное наследство, сделавшее его сравнительно богатым

человеком. Рамки, в которых заключено было до того его московское

существование, раздвинулись, но показались ему еще теснее, стеснительнее, чем

прежде; с увеличением материальных средств поднялись и окрылились желания, а

желания и стремления у этого в высшей степени сангвинического характера

находились в уровень с его образованием и мыслию. Притом же для Герцена

наступала та пора жизни, когда человек испытывает обыкновенно мучительную

потребность самой напряженной деятельности (ему шел 35-й год); но простора

для деятельности в той форме и тех размерах, какие ему были нужны, он, конечно, найти не мог. Оставалось убивать весь избыток накопившейся энергии в

пустом мозговом одушевлении, в шуме дружеских собраний, в поддержании или

опровержении более или менее дельных тезисов на вечерах и по обедам; но, во-

первых, это не могло продолжаться долго, а во-вторых, скоро оказалось, что и по

этой тропинке уже нельзя было двигаться. Центры прежних собраний распались, дружеские интимные сходки не удавались более. Последним особенно повредил

переворот в материальном быте Герцена и сравнительно богатая обстановка его

дома, явившаяся, конечно, без всякого преднамерения у новых хозяев. Не было

увлечения, составлявшего букет подобных сходок в прежнее время, когда они

возникали на общих издержках, требовали некоторого пожертвования, вызывали

хлопоты и хозяйские соображения. Герцен рассказывал, что появление какого-

нибудь серебряного подноса или канделябра к его новом хозяйстве поражало как

бы немотой его друзей: искренность и веселие пропало, как только повстречались