с готовым комфортом. Он относил это явление к той капле демократической

зависти, которая живет в сердцах даже самых лучших людей; [290] но такое

изъяснение мне казалось всегда несправедливостию: тут было сожаление об

утерянных условиях прежнего скромного образа жизни. Когда уже оказалось

почти невозможным собрать под одну кровлю близких людей без того, чтобы не

229

увидать признаков измененных отношений с ними, и когда скоро оказалось (о чем

сейчас будем говорить), что они уже расходятся и в понимании предметов — что

оставалось делать? Умственные интересы московской и вообще русской среды

были исследованы до нитки, вопросы, казавшиеся особенно важными,

переворочены на все лады. Серьезной работы, в которую можно было бы уйти и

запереться от мира, не обреталось вовсе, а потому оставалось, конечно, только

тушить поедающий огонь деятельности чем ни попало. А между тем почти обок

существовала, в форме западного мира, просторная арена для бесконтрольного

удовлетворения всех умственных потребностей, но доступ к ней был невозможен

по особенному положению Герцена в отечестве. Много усилий употребил он, чтоб разорвать эту цепь, связывающую его движения, и, вероятно, не успел бы, если бы В. А. Жуковский не принял участия в его судьбе и не помог ему

достигнуть цели [291].

Не менее любопытна и душевная история, пережитая в эту же пору женою

Герцена. И ей, как и мужу ее, страшно надоела дисциплина, которую ввел и

неуклонно поддерживал тогдашний идеализм между друзьями. Наблюдение за

собой, отметание в сторону как опасного элемента некоторых побуждений сердца

и натуры, неустанное хождение по одному ритуалу долга, обязанностей, возвышенных мыслей, — все это походило на строгий монашеский искус [292].

Как всякий искус он имел свою чарующую и обаятельную силу сначала, но

становился нестерпимым при продолжительности. Любопытно, что первым

поднявшим знамя бунта против проповеди о нравственной выдержке и об

ограничении свободы отдаваться личным физическим и умственным

поползновениям был 0гарев. Он и привил к обоим своим друзьям, Герцену и его

жене (особенно к последней), воззрение на право каждого располагать собой, не

придерживаясь никакому кодексу установленных правил, столь же условных и

стеснительных в официальной морали, как и в приватной, какую заводят иногда

дружеские кружки для своего обихода. Нет сомнения, что воззрение 0гарева

имело аристократическую подкладку, давая развитым людям с обеспеченным

состоянием возможность спокойно и сознательно пренебрегать теми

нравственными стеснениями, какие проповедываются людьми, не знавшими

отроду обаяний и наслаждений полной материальной и умственной

независимости. В основе его лежало еще и уважение к физиологическим

требованиям лица, которые всего менее признавались демократическими умами, искавшими установить общие правила и начала даже и для органических и

психических отличий человека. Оно пришло по вкусу тогдашнему Герцену, выбитому из обыденной колеи московского дружеского существования, и это

обстоятельство, вместе с сохранившейся нежностью к товарищу своего детства, объясняет то высокое мнение об 0гареве, которое не раз выражал Герцен, называя

его свободнейшим человеком и умнейшей головой в России. То достоверно, что

влияние 0гарева имело неисчислимые последствия для самого Герцена, а также и

для жены его. [293]

Вся эта работа передвижения с одной точки зрения на предметы на другую, начавшаяся с появления 0гарева в Москве, в 1846 году, шла, однако же, гораздо

медленнее у Герцена, чем у его жены. Герцен не скоро отделался от

230

первоначальной философской своей закваски. Несмотря на свое отречение от

статутов идеалистического ордена, к которому принадлежал, несмотря на

попытки секуляризовать, так сказать, свою жизнь, Герцен долго и потом сохранял

на себе печать, приемы и сословные отличия своего прежнего звания. Тип

строгого учителя и нравственного проповедника остался с ним и после того, как

он сошел, так сказать, с кафедры и поселился на публичном рынке, разделяя его

волнения, ропот и жалобы. От некоторых основных начал исповедуемой им

некогда философско-моральной доктрины он никогда уже и не отказывался.