«Любезнйшій Всеволодъ Сергевичъ, я все хотлъ вамъ написать; но откладывалъ, не зная моего времени. Съ утра до ночи и ночью былъ занятъ. Теперь зазжаю и не застаю васъ къ величайшему сожалнію. Я дома бываю около 8 часовъ вечера, но не всегда. И такъ у меня спутано теперь все по поводу новой должности моей, что не знаю самъ, когда бы могъ вамъ назначить совершенно безошибочно.»

«Крпко жму вашу руку. Вашъ . Достоевскій».

Я чувствовалъ и зналъ, что онъ мн отвтитъ; но эти простыя и ласковыя слова, это посщеніе незнакомаго юноши (въ письм своемъ я сказалъ ему года мои) — все это тронуло меня, принесло мн такое радостное ощущеніе, что я не спалъ всю ночь взволнованный и счастливый. Я едва дождался вечера. Я замиралъ отъ восторга и волновался какъ страстный любовникъ, которому назначено первое свиданіе. Въ начал восьмого я похалъ. Онъ жилъ тогда въ Измайловскомъ полку, во 2 рот. Я нашелъ домъ № 14, прошелъ въ ворота и спросилъ — мн указали отдльный флигелекъ въ глубин двора. Сердце такъ и стучало. Я позвонилъ дрожащей рукою. Мн сейчасъ же отворила горничная, но я съ минуту не могъ выговорить ни слова, такъ что она нсколько разъ и уже съ видимымъ недоумніемъ повторила: «Да вамъ что же угодно?»

— Дома едоръ Михайловичъ? — наконецъ, проговорилъ я.

— Дома-съ, а барыни нту — въ театр.

Я взобрался по узкой, темной лстниц, сбросилъ шубу на какой-то сундукъ въ низенькой передней.

— Пожалуйте, тутъ прямо… отворите двери, они у себя, — сказала горничная я скрылась.

Я прошелъ черезъ темную комнату, отперъ дверь и очутился въ его кабинет. Но можно ли было назвать кабинетомъ эту бдную, угловую комнатку маленькаго флигелька, въ которой жилъ и работалъ одинъ изъ самыхъ глубокихъ писателей нашего времени! Прямо, у окна, стоялъ простой старый столъ, на которомъ горли дв свчи, лежало нсколько газетъ и книгъ… старая, дешевая чернильница, жестяная коробка съ табакомъ и гильзами. У стола маленькій шкафъ, по другой стн рыночный диванъ, обитый плохимъ красноватымъ репсомъ; этотъ диванъ служилъ и кроватью едору Михайловичу, и онъ же, покрытый все тмъ же красноватымъ, уже совсмъ вылинявшимъ репсомъ, бросился мн въ глаза черезъ восемь лтъ, на первой панихид… Затмъ нсколько жесткихъ стульевъ, еще столъ — и больше ничего. Но, конечно, все это я разсмотрлъ потомъ, а тогда ровно ничего не замтилъ — я увидлъ только сутуловатую фигуру, сидвшую передъ столомъ, быстро обернувшуюся при моемъ вход и вставшую мн навстрчу.

Передо мною былъ человкъ небольшого роста, худощавый, но довольно широкоплечій, казавшійся гораздо моложе своихъ 52 лтъ, съ негустой русой бородою, высокимъ лбомъ, у котораго пордли, но не посдли мягкіе, тонкіе волосы, съ маленькими, свтлыми карими глазами, съ некрасивымъ и на первый взглядъ простымъ лицомъ. Но это было только первое и мгновенное впечатлніе — это лицо сразу и навсегда запечатлвалось въ памяти, оно носило на себ отпечатокъ исключительной, духовной жизни. Замчалось въ немъ и много болзненнаго — кожа была тонкая, блдная, будто восковая. Лица, производящія подобное впечатлніе, мн приходилось нсколько разъ видть въ тюрьмахъ:- это были вынесшіе долгое одиночное заключеніе фанатики-сектанты. Потомъ я скоро привыкъ къ его лицу и уже не замчалъ этого страннаго сходства и впечатлнія; но въ этотъ первый вечеръ, оно меня такъ поразило, что я не могу его не отмтить…

Я назвалъ себя. Достоевскій ласково, добродушно улыбнулся, крпко сжалъ мою руку, и тихимъ, нсколько глухимъ голосомъ сказалъ:

— Ну, поговоримъ…

Онъ усадилъ меня на стулъ передъ столомъ, слъ рядомъ со мною и началъ набивать толстыя, большія папиросы, часто поднимая на меня тихіе, ласковые глаза.

Онъ, конечно, сразу же замтилъ, что передъ нимъ совершенно смущенный и взволнованный юноша и сумлъ такъ отнестись ко мн, что чрезъ нсколько минутъ моего смущенія какъ не бывало. Мы встртились будто старые и близкіе знакомые посл непродолжительной разлуки. Онъ разсказывалъ мн о своихъ длахъ и обстоятельствахъ по поводу новой его должности редактора «Гражданина», передавалъ свои планы, надежды, которыя онъ возлагалъ на это дло.

— Только не знаю, не знаю, какъ справлюсь со всмъ этимъ какъ разберусь… вотъ у меня есть сюжетъ для повсти, хорошій сюжетъ; я разсказалъ М. и онъ умоляетъ меня написать для «Гражданина»; но вдь это помшаетъ «Дневнику», не могу же я два дла разомъ, никогда не могъ; если писать разомъ дв различныя вещи — об пропали… ну вотъ и не знаю самъ да что ршиться… нынче всю ночь объ этомъ продумаю…

Насколько могъ, я отстаивалъ «Дневникъ», особенно на первое время.

— Вдь это, — замтилъ я, — такая удобная форма говорить о самомъ существенномъ, прямо и ясно высказаться.

— Прямо и ясно высказаться! — повторилъ онъ. — Чего бы лучше, и, конечно, о, конечно, когда-нибудь и можно будетъ; но нельзя, голубчикъ, сразу, никакъ нельзя, разв я объ этомъ не думалъ, не мечталъ!.. да что же длать… ну, и потомъ, есть вещи, о которыхъ если вдругъ, такъ никто даже и не повритъ. Вотъ хоть бы о Блинскомъ (онъ раскрылъ No «Гражданина» съ первымъ своимъ «Дневникомъ писателя»), разв тутъ я все сказалъ, разв то я могъ бы сказать! И совсмъ то, совсмъ его не понимаютъ. Я хотлъ бы просто привести его собственныя слова, — и больше ничего… ну, и не могъ.

— Да почему же?

— По непечатности.

Онъ передалъ мн одинъ разговоръ съ Блинскимъ, который, дйствительно, напечатать нельзя и который вызвалъ съ моей стороны замчаніе, что вдь отъ слова до дла еще далеко, у каждаго человка могутъ быть самыя чудовищныя быстролетныя мысли и, однако, эти мысли никогда не превращаются въ дло, и только иные люди, въ извстныя минуты, любятъ съ напускнымъ цинизмомъ какъ бы похвастаться какой-нибудь дикой мыслью.

— Конечно, конечно, только Блинскій-то былъ не таковъ; онъ если сказалъ, то могъ и сдлать; это была натура простая, цльная, у которой слово и дло вмст. Другіе сто разъ задумаются, прежде чмъ ршиться, и все же никогда не ршатся, а онъ нтъ. И знаете, теперь, вотъ въ послднее время, все больше и больше разводится такихъ натуръ: сказалъ — и сдлалъ, застрлюсь — и застрлился, застрлю — и застрлилъ. Все это — цльность, прямолинейность… и, о, какъ ихъ много, а будетъ и еще больше — увидите!..

Я не замчалъ, какъ шло время. Переходя отъ одного къ другому, мы начали сообщать другъ другу свднія о самихъ себ. Я жадно ловилъ каждое его слово. Онъ спросилъ меня о год и дн моего рожденья и сталъ припоминать:

— Постойте, гд я былъ тогда?.. въ Перми… мы шли въ Сибирь… да, это въ Перми было…

Онъ разсказалъ, между прочимъ, объ одномъ человк, который имлъ на него самое сильное вліяніе. Это былъ нкто Шидловскій. Черезъ нсколько лтъ, когда я просилъ едора Михайловича сообщить мн нкоторыя біографическія и хронологическія свднія для статьи о немъ, которую я готовилъ къ печати, онъ говорилъ мн: