Онъ начиналъ мечтать вслухъ, страстно, восторженно о будущихъ судьбахъ человчества, о судьбахъ Россіи.

Эти мечты бывали иногда несбыточны, ого выводы казались парадоксальными. Но онъ говорилъ съ такимъ горячимъ убжденіемъ, такъ вдохновенно и въ то же время такимъ пророческимъ тономъ, что очень часто я начиналъ и самъ ощущать восторженный трепетъ, жадно слдилъ за его мечтами и образами, и своими вопросами, вставками, подливалъ жару въ его фантазію.

Посл двухъ часовъ подобной бесды, я часто выходилъ отъ него съ потрясенными нервами, въ лихорадк. Это было то же самое, что и въ т годы, когда, еще не зная его, я зачитывался его романами. Это было какое-то мучительное, сладкое опьяненіе, пріемъ своего рода гашиша.

Приходя къ нему вечеромъ, часовъ въ восемь, я заставалъ его посл только что оконченнаго имъ поздняго обда и тутъ ужъ не приходилось повторять утренней сцены — молчанія и незамчанія другъ друга. Тутъ онъ бывалъ обыкновенно горадо спокойне и веселе. Тотъ же черный кофе, тотъ же черный чай стояли на стол, т же толстыя папиросы выкуривались, зажигаясь одна о другую.

Разговоръ обыкновенно велся на боле близкія, боле осязательныя темы.

Онъ былъ чрезвычайно ласковъ, а когда онъ длался ласковымъ, то привлекалъ къ себ неотразимо. Въ такомъ настроеніи онъ часто повторялъ слово «голубчикъ». Это дйствительно особенно ласковое слово любятъ очень многіе русскіе люди, но я до сихъ поръ не зналъ никого, въ чьихъ устахъ оно выходило бы такимъ задушевнымъ, такимъ милымъ.

— Постойте, голубчикъ! — часто говорилъ онъ, останавливаясь среди разговора.

Онъ подходилъ къ своему маленькому шкафику, отворялъ его и вынималъ различныя сласти: жестянку съ королевскимъ черносливомъ, свжую пастилу, изюмъ, виноградъ. Онъ ставилъ все это на столъ и усиленно приглашалъ хорошенько заняться этими вещами. Онъ былъ большой лакомка, я не уступалъ ему въ этомъ. И во время дальнйшаго разговора мы не забывали жестянку и корзиночки.

Часто, по средамъ, просидвъ часовъ до десяти, мы отправлялись съ нимъ въ тотъ литературный кружокъ, въ который онъ ввелъ меня. Это было довольно далеко, но шли ли мы, или хали, онъ почти всегда упорно молчалъ дорогой, и я даже замчалъ, что онъ дйствительно не слышитъ обращенныхъ къ нему вопросовъ.

Онъ появлялся въ кабинет хозяина, гд ужь обыкновенно были налицо нкоторые изъ боле или мене замчательныхъ литературныхъ и общественныхъ дятелей, появлялся какъ-то сгорбившись, мрачно поглядывая, сухо раскланиваясь и здороваясь, будто все это были его враги, или по меньшей мр очень непріятные ему люди. Но проходило нсколько минутъ и онъ оживлялся, начиналъ говорить, спорить, и почти всегда оказывался центромъ собравшагося общества.

Онъ былъ больнымъ, раздражительнымъ и искреннимъ человкомъ, а потому въ словахъ его, мнніяхъ и сужденіяхъ часто встрчались большія противорчія, но былъ ли онъ правъ, или не правъ, о чемъ бы ни говорилъ, онъ всегда говорилъ съ одинаковымъ жаромъ, съ убжденіемъ, потому что высказывалъ только то, о чемъ думалъ и во что врилъ въ данную минуту.

Его редакторская дятельность, на которую онъ возлагалъ такія надежды въ первое наше свиданіе, оказалась не вполн удачной, что, впрочемъ, можно было сразу предвидть, зная характеръ его и обстоятельства. Репутація журнала была уже составлена, противъ него уже рзко и даже неприлично высказалась почти вся тогдашняя журналистика. На новаго редактора со всхъ сторонъ посыпались насмшки, глупыя и пошлыя. Автора «Преступленія и наказанія» и «Записокъ изъ Мертваго дома» называла сумасшедшимъ, маньякомъ, отступникомъ, измнникомъ, приглашали даже публику идти на выставку въ Академію Художествъ и посмотрть тамъ портретъ Достоевскаго, работы Перова, какъ прямое доказательство, что это сумасшедшій человкъ, мсто котораго въ дом умалишенныхъ.

По своей натур болзненный, раздражительный, нервный и крайне обидчивый, Достоевскій не могъ не обращать вниманія на этотъ возмутительный лай. Какъ ни уговаривали его, между прочими и я, просто не читать этой неприличной брани, не пачкаться ею, онъ покупалъ каждый номеръ газеты, гд о немъ говорилось, читалъ, перечитывалъ и волновался.

Онъ мечталъ въ первое время заставить общество слушать себя я своихъ единомышленниковъ посредствомъ редактируемаго имъ журнала; но скоро убдился, что это крайне трудно, почти невозможно. Журналъ начался слишкомъ односторонне, и, хотя къ его редакціи примыкало нсколько умныхъ и талантливыхъ людей, но ихъ было очень мало и, имя другія обязанности, они не могли отдавать журналу вс свои силы. Затмъ, у журнала были слишкомъ небольшія матеріальныя средства, случайные сотрудники были такъ плохи, что выбирать изъ нихъ было почти нечего.

Наконецъ, Достоевскій не былъ вполн самостоятеленъ какъ редакторъ; но еслибъ онъ и оказался самостоятельнымъ, полноправнымъ хозяиномъ и собственникомъ журнала, то все же врядъ ли бы этотъ журналъ пошелъ. Достоевскій былъ художникъ-романистъ, горячій и искренній публицистъ-мыслитель, но онъ всегда былъ непрактичнымъ человкомъ, плохимъ администраторомъ; онъ не годился въ редакторы. При этомъ надо принять во вниманіе и то, что онъ былъ человкъ порыва, увлеченія…

Одинъ разъ я его засталъ съ какой-то книгой въ рук; онъ находился въ возбужденномъ состояніи.

— Что это? что вы читаете?

— Что я читаю?! — сейчасъ же отправляйтесь и купите эту книгу — это повсти Кохановской.

— Я ихъ знаю… читалъ… очень милыя повсти; не особенно сильный, но оригинальный и симпатичный талантъ.

— Стыдитесь! — закричалъ онъ, — какъ вы судите, да знаете ли бы, понимаете ли, что это за повсти? — я сейчасъ бы отдалъ самыя лучшія мои вещи, отдалъ бы «Преступленіе и наказаніе», «Записки изъ Мертваго дома», чтобы только подписаться подъ этими повстями… Вотъ это какая книга! — Да я не знаю, гд у насъ лучшія, есть ли он?! кто такъ пишетъ!..